— Есть, — сказал Дымов, и Мохин налил ему из видавшего виды чайника бледного морковного чаю.
— А где комиссар? — спросил Дымов, с удовольствием чувствуя, как хорош горячий, хватающий за душу своим ожогом чай и кусок хлеба, расползающийся во рту, как халва, из-за примеси овсяной муки.
— Комиссар в штаб дивизии звонить пошел, а то еще куда, в общем — по начальству. Маяка-то нам не дали. Тоже порядки, но хорошо, что хоть ночью дальше не надо. Раз неизвестно куда предназначены — значит, стой, отдых. Спи! Спать-то, правда, тут не очень… — сказал он, оглядываясь на конские морды, сонно хлопавшие веками на огонь.
Чай пили долго, медленно, пока не вышел весь хлеб. Крошки подобрали и бросили в кружки. Потом Мохин сказал:
— Тут один из этих колонистов наших давеча спрашивал: «А правда ли, что Деникин к Туле подходит, а Юденич уже в Царском…»
— Ну, а ты? — сказал Крынкин.
При этих словах лицо Дымова вспыхнуло. Точно такие же вопросы задавал он комиссару на дороге.
— А я что. Я говорю: правда та, что у нас в руках, — и показал ему винтовку, с этой, говорю, правдой нам никакие Деникины не страшны.
— А он?
— А он говорит, вот слух есть — под Лугой или Сиверской, что ли, помещики все обратно отбирают, чтоб в полчаса все, что взяли в поместье мужики, значит, должны вернуть, и землю в первую очередь.
— Ишь язва какая, — сказал Крынкин, — просвещенный, колонист-то наш, все знает, что где. То-то сегодня сбежать двое хотели…
— А мне тоже один сказал по дороге: мы, говорит, тут мерзнем, а генерал-то Юденич в царских покоях на перине спит…
— Вот холера, — сказал Крынкин, — я бы за такой разговор стукнул бы его из винтовки, и все…
— А кто лошадь его поведет с подводой? Стукнуть всегда можно. Это не к спеху…
— Гад Юденич на Питер зарится, хочет идти! — сказал Дымов.
— Да и пойдет, а как же — что ж ты его план не соображаешь. Правильно тебя комиссар молодым зовет. Мы, старые солдаты, все превзошли. Уже под Питером не первый раз сражаемся…
— Если белые верх возьмут, — как бы отвечая на свои мысли, вслух сказал Дымов, — я в конторщики не вернусь. Шею гнуть не буду…
Мохин усмехнулся.
— А куда ж, ты денешься? — спросил он серьезно.
— Я бродяжить пойду, на Волгу, на Урал, в Сибирь…
— Это зачем? — Крынкин начал свертывать толстую самокрутку. — Что делать будешь?
— Ходить буду, у народа учиться, народ учить…
— Чему ж ты будешь народ учить, сам не больно ученый…
— По этой части я ученый. Чему учить? Бунтоваться учить, как всех генералов белых передушить, и помещиков, и богачей…
Оба красноармейца засмеялись враз.
— Занятный ты. Как поглядеть — молодой, без опыта, а вон как оборачиваешь. Что ты думаешь, один ты, что ли, так понимаешь? Знаешь, какая сейчас драка будет с этим Юденичем. Ленин нам пишет: стой, Питер, помощь идет. Давай бей. Жарко ему будет, Юденичу-то. Вон одни мы сколько на укрепление везем. А вокруг что строят. А ты: белые верх возьмут. Черта они возьмут!
Дымов хотел ответить, что он так окончательно не думал, что просто он сказал для примера, но тут над костром встала фигура в лохматой папахе. Дымов узнал своего башкира, что дразнил и пугал монаха.
Башкир сказал, похлопав по плечу Дымова:
— Джигит урус, воевать будем, Юденича кончать будем, ай, хорошо…
— Хорошо, конечно, — сказал Мохин, несколько удивленно смотря снизу вверх на великана, — ишь, брат, и Азия тут, и Азия поднялась. Башкиры эти ему дадут…
Башкир, как фокусник, вынул из мешочка, который невесть как появился в его руке, несколько кусков мягкого вареного мяса и протянул его сидевшим.
— Что это? — спросил Дымов.
— Душистый… жеребенок мясо, — сказал башкир, вытирая руку о мешочек, — кушай здоровье…
— Сказали бы мне перед войной, — воскликнул, пожевав мясо, Мохин, — что буду конину употреблять, засмеяли бы дома, а вот ему… Мясо как мясо, дай боже побольше… Спасибо, товарищ, хорош жеребчик.
— Спасибо, — сказал Дымов. Он ел мясо по маленьким кусочкам, и оно действительно таяло во рту.
— Что же тебе дать-то, — сказал Крынкин. — Курить хочешь? — Он протянул кисет. Но джигит, захохотав, посмотрел, как они едят мясо, повернулся и исчез так же внезапно, как появился.
— А знаешь, что я тебе скажу, — я у Пулкова китайцев видел. Честное слово. С нами на Юденича идут… — Мохин курил, и ему было так привольно, когда он согрелся и поел немного, что он был склонен к беседе неторопливой, интересной.
— Когда ты их видел? — спросил Дымов.
— На днях видел. Есть даже по-русски немного понимают. Все добровольцы…
— Откуда же они взялись? Неужели из Китая?
— Ну, зачем из Китая. Я тебе расскажу. Они из Финляндии. Там еще при царе привезли их окопы рыть. Набирали их в Маньчжурии на работы, против немцев укрепления строить. Боялись десанта немецкого. Я их там видел, стояли в охранении в береговом. Ну, а как революция, им работы нет, домой надо ехать, домой охота, а тут генерал Юденич, Деникин, Колчак поперек дороги встали. А китайцы — они за революцию и чтобы домой. Вот они в Красную Армию записались, чтобы себе путь домой освободить. Смекаешь, молодой. Упрямые, черти, через всю Россию им идти нужно, как думаешь — дойдут?
— Думаю, дойдут, — сказал Крынкин, — они такие — дойдут!
Все замолчали, как будто каждый представлял себе тот невероятный путь, который должны пройти китайцы, чтобы дойти до дому, и этот путь казался таким длинным, как до луны.
— Ну, что ж, вроде как поели и попили, и поспать можно. Давай, ребята, по очереди за костром последим, а свободным от наряда спать…
Когда комиссар Глебов отыскал своих, Мохин и Крынкин спали, прижавшись друг к другу, а Дымов сидел, помешивая дрова, и Глебов увидел, что он совсем свежий, и приписал это его цветущей молодости.
Глебов сел, раскрывая полы своей длинной кавалерийской шинели, и спросил:
— Ну, как без меня жили?
— Ничего, жили. — И Дымов рассказал ему свои приключения и о том, как к ним приходил башкир и угощал жеребячьим мясом.
— А я выяснил все. Завтра с утра приведемся в порядок, закусим чем есть и пойдем. Пойдем через город — в направлении к Лигову. Там уточнимся. Вот куда… А теперь я тут тоже прилягу на минутку. Кто тебя сменяет?
— Мохин!
— Ну, вот ты ему и расскажи про наш завтрашний порядок, а он пусть и Крынкину расскажет. Покойной ночи, молодой!
…Теперь уже при бледном свете осеннего солнца тянулись черные подводы, нагруженные шанцевым инструментом, телефонным проводом, колючей проволокой, и так же на первой подводе ехал комиссар Глебов, на второй — Алексей Дымов и в конце обоза Мохин и Крынкин.
Всем хотелось спать, но заботы нового дня не позволяли даже подумать об этом.
Мохин и Крынкин ехали, поставив винтовки между колен, и скупо перекидывались словами с возницами, которых только строжайший приказ заставил двинуться не к дому.
Они успокоились лишь тогда, когда Глебов им очень убедительно объяснил, что от места, куда они доставят обоз, им будет близко до дому, потому что они за ночь и за день совершат вроде кругового маршрута и придут почти туда, откуда вышли.
Снова соскакивали с подвод Глебов и Дымов и шли рядом, разговаривая. Но они шли с другим настроением, чем вчера в промозглой темноте. Теперь их окружали окраины города, но даже эти окраины были полны пусть томительной и мучительной, но прелести. При таком проезде бросалась в глаза особенность каждой улицы, каждого закоулка, и все это было частью великого города, неотъемлемой от его единства. И всему этому распространившемуся на огромное пространство городу угрожал враг, который подошел уже так близко, что грозил и этим маленьким переулкам, и этим большим заводам — ветеранам революции, чьи трубы отсюда, где они ехали, были особенно резко видны.
Глебов и Дымов видели, что они едут, по сути говоря, вдоль города-фронта, где все вооружается для отражения вражеского нападения. Колючая проволока опутывала поля, на которых рабочие рыли окопы, та же проволока опоясывала улицы и переулки, черные бреши сквозили в кирпичных стенках, перекрывших угловые окна домов, выходивших на перекресток. По крышам домов ползали телефонисты, налаживая телефонную связь, стояли уже готовые пулеметные гнезда, ждавшие пулеметчиков.