Хоть малым удался дробнее прочих младенцев, но сметлив. Тут же усек, чего от меня требуют. Не спешить, так не спешить. Было бы куда торопиться! А еще тот человек добрый повелел мне жить за своих братьев. Однако не просто себе жить-поживать да хлебушек жевать, а работать за тех бедолаг на свете.

Вот я исполняю тот наказ. О работе не забыл тот мой крестный, что с пилой на плечах да топором за поясом по аулам хаживал, а вот о еде совсем запамятовал приказать что-нибудь. Хребет ломи да поспевай всюду за десятерых, а как до еды придется, и одна миска не полная. Видно, так велено-отмерено мне на веку сызмальства. Ну, что же, тащу, как видите, свой тяжеленный возок, не ропщу.

— А язык-то у тебя один, дедушка? — спрашивал кто посмелее и хлесткого слова в ответ услышать не боялся. — Мелете ведь впрямь за целую дюжину говорунов.

— Как один? — преображался сразу дед. — А тот, что у тебя, еще у соседа Серика!.. То все мои языки, раздал вам в ранние годы. Пора бы и свой заиметь… Зубы-то давно прорезались, а говорите вроде не своим, а чужим языком…

Хохот в ответ и смущенные взгляды. Токтасын-ата доволен растерянностью собеседника. Мотается между гостями, куда только не заглядывает в поисках пропавшего языка, чем доставляет немалое удовольствие участникам концерта на дому.

— С плохим человеком, курдасы, на шутку не потянет. С ним только воду в ступе толочь или в мечети четки перебирать, считать дни до кончины. А мы еще поживем, поживем… Верно говорю?

— Твоя правда, Тока! Куда уж вернее! — поддерживают люди на разные голоса.

За свои восемьдесят с гаком лет Токтасын-ата где только не побывал: ходил подпаском в хозяйстве баев, таскал на тележке воду к станкам, волочил на санках руду к клети, был коногоном и бурильщиком. Избирался уже при рабочей власти в профком… Кроме того, он везучий удильщик, горазд склепать ведро из листа цинкового железа, собрать бочонок из дубовых клепок, выложить в новой избе печь, подковать лошадь. В последние годы — единственный на округу пчеловод. Не только выслушивать соленую шутку приходили к нему люди, но и подсластить ее отменным медком…

— Спешил, спешил жить, за всеми хотел угнаться в ремеслах, да, видно, кишка тонка оказалась, — жаловался старик близким. — Только три добрых дела мимо моих рук прошли, секреты их не открылись. Первое, что не осилил я ни смолоду, ни в зрелом возрасте, так это — деньги считать. Не потому что их не было. Зарабатывал, и немало в иной месяц. В обе руки получал, помню. Рассую по карманам, а они у меня вечно дырявые… Туда-сюда повернусь: нет ни гроша опять, будто мне все это богатство приснилось… Тосковал поначалу об утрате, а потом свыкся. Думаю: может, это к лучшему, когда карман не больно книзу тянет. К бедняку меньше зависти, а если тебе слишком завидуют — не знать покоя.

— Ну, ладно, дед! — ободряли Токтасына слушатели, сияя улыбками. — Деньги — зло, сор… Сегодня они есть, завтра нету. Значит, и считать их ни к чему. Каким премудростям ты еще не научился? Хотим знать…

— Ездить на белесипете! — со вздохом отвечал дед. — Не далось мне это чертово колесо, не покорилось, сколько ни пытался. Ах, как я завидовал ровесникам. Едва не умирал от нетерпения! Но чуть забросишь ногу через окаянное кружало, прикоснешься, извините, правой ягодицей к кожаному седлу, тут же летишь в канаву. Будто не двухколеска под тобою, а необъезженный скакун. Не судьба, видно, поладить с такой удобной, не требующей ни корма, ни пензина конягой.

Старый Токтасын умел передать неподдельную скорбь по поводу своей неудачи с велосипедом такой уморительной гримасой, что свидетели его скорби со стоном хватались за животы, вопили:

— Умора! Хватит!

— С чем у тебя, Токтасын, еще в жизни не поладилось? Может, такой секрет, что и признаваться неудобно?

— Зикрет, зикрет! — тут же соглашался старик, кивая реденькой бороденкой. — Рад бы утаить, да всяк небось о том слышал.

— Ни в зуб ногой не ведаем!

— Говори как на духу! Тут свои!

Долго покачивает седой головой Токтасын, казнится, словно на Страшном суде. Но таков уж народ в ауле, что, сколько ни кройся от него, все о человеке вызнает. Старик и сам щадит терпение слушателей.

— Женщиной управлять аллах не надоумил! — объявляет он покаянно. — И вам не советую, не пытайтесь их учить. Бесполезно!

И это признание вызывает бурю сочувствия среди мужчин…

Наши путники застали хозяина в ауле. Он сидел в тени вишни возле крыльца, отдыхал или о чем-то думал.

— Ассалаумагалейкум!^[39]

Жаксыбеков поздоровался с ним за руку.

— Узнали?

— Разве можно не узнавать начальство! — ответил он с лукавинкой в выцветших карих глазах, которые были у него смолоду черными. — Теректиров я угадываю по походке и по тому, между прочим, как пожимают руку.

Посмеялись. Но неугомонный говорун уже завелся, что было признаком его хорошего настроения. Он продолжал:

— Да есть еще одна примета у вас, теректиров. Хочешь, выскажу: у начальственного тулпара^[40] всегда большой хвост…

Жаксыбеков невольно поежился и в сердцах заметил своему водителю:

— Коля, это тебе урок: как не полагается ездить через населенный пункт… Быстро гонишь, будто по полевой дороге, отсюда и хвост из пыли.

Старик, заметив, что его упрек понят, перевел разговор на другое:

— Говори, басеке^[41], какими судьбами?

— Не успели с машины слезть, — настраивался на шутку Кали, — уже ругаешь. Сегодня небось и кружку воды для таких «хвостатых» пожалеешь?.. В Ускен едем, да вот завернули…

— Что пожелаете: ягненка зарезать или свежей рыбкой попотчевать?

— Спасибо! — ответил Жаксыбеков. — Скорее всего, рыбкой.

Старик проворно юркнул через калитку во двор, вернулся с ведром в руках. Кивнул на машину:

— Коня бы мне твоего на десять минут.

— Я сам сяду за руль, — предложил директор.

Старик с сомнением покачал головой:

— Не завез бы в болото… Но коль потянуло на зикретную беседу, так и быть, поеду с теректиром. Умные люди говорят: дурная примета, если бастык подчиненному прислуживает… Ладно, ладно, молчу…

Никакого садка с рыбой, как и ожидал Жаксыбеков, у деда в запасе не оказалось. Вблизи камышового затончика со вчерашнего вечера был заброшен вентерь. Пришлось снимать брюки и лезть за ним в воду.

Улов оказался небогатым: два сазана, несколько не набравших веса линьков, остальное — мелочь. Вдвоем аккуратно выбрали до хвоста. На ушицу хватит. Когда вернулись к машине, Токтасын сказал директору:

— Рассказывай, басеке, что у тебя там?

Жаксыбеков повел плечами, раздумывая вслух:

— Стоит ли?

Токтасын, подняв руку к глазам, с прищуром вглядывался в лицо важного гостя:

— Раз приехал, значит, было зачем? Наверное, опять младший мой что-нибудь выкинул?

— Как в воду глядели, Токтасын-ага.

— Нахлестался сопляк? — с гневом наступал старик. — Работать ленится? К бутылке потянулся? Ну, тогда дело швах: неделю сосать будет.

Директор мрачно молчал. Не проронив ни слова, он принял легкое ведерко из рук опечаленного деда. Лишь тогда заметил: руки его дрожали от гнева. «Может, я напрасно сказал Токтасыну о неурядицах с сыном? — подумал директор. — Одно расстройство старику, а помочь он едва ли сможет? Поздно все мы хватились. Да, поздно».

Принялся вспоминать: год, месяц…

«Когда Токтасын привел своего Науканбека ко мне от геологов? Осенью, в распутицу. Не больше двух лет тому… Парень был вроде в норме… Успел за это время спиться? Как это все могло произойти? Теперь вот даже в вытрезвитель угодил!»

Старик долго не мог прийти в себя от этой вести. Куда подевался его природный оптимизм!

— Что приуныл, отец? — пробовал расшевелить его Жаксыбеков.

Старик и про уху забыл, стоял с ведерком в руке возле реки.

Мотор завелся сразу, и они двинулись к аулу. Лишь на взгорке перед Белагашем. Токтасын, тронув директора за рукав, требовательно произнес: