Страшное, почернелое, со струпьями на щеке и носу, с ввалившимися глазами, оно казалось непомерно скуластым.

Он поднялся, застонав от боли, застегнул измятый мундир и, надев форменную фуражку, завернулся в шубу. Старик хозяин подал ему палку. Семенов и ко­ряк с помощью старика вынесли есаула и усадили на нарты.

Снова заскрипел снег под полозьями, и через не­сколько минут нарты остановились у дома с сияющи­ми через обледеневшие стекла окнами. Это был дом Завойко, губернатора Камчатки.

Снова мучительное путешествие на крыльцо при помощи спутников. Как во сне, Мартынов открыл дверь. Два лакея вскочили с лавок ему навстречу.

– Есаул Мартынов, – еле слышно сказал им Пла­тон Иванович, отдавая шубу и фуражку.

– Есаул Мартынов! – прокричал лакей, распа­хивая перед ним двери и с нескрываемым изумлением глядя на помятое платье и обмотанную оленьей шку­рой ногу визитера (у Завойко был вечер).

Мартынов шагнул к раскрытым дверям, опираясь на палку. В глазах потемнело от боли, но он превоз­мог себя.

Навстречу ему шел небольшого роста человек в распахнутом мундирном сюртуке, с красивым круглым лицом, на котором вместе с любезной улыбкой было выражение недоумения. За ним в ярко освещенном зале виднелись еще какие-то любопытные и удивлен­ные лица.

Приставив палку к стене, есаул вытянулся во фронт, четким жестом выдернул из левого обшлага пакет и шагнул вперед. Невыносимая боль пронизала его, но он успел твердо сказать, подавая пакет.

– Есаул Мартынов, курьером от генерал-губерна­тора, имею честь явиться!

Завойко принял пакет и невольно посторонился. Мартынов во весь рост рухнул перед ним на пол.

Раздались женские крики, изумленные возгласы мужчин. Гости толпились к дверям, желая увидеть, что случилось.

Два флотских офицера перенесли на диван бесчув­ственного есаула.

Сквозь группу гостей поспешно протеснился док­тор. Он расстегнул крючки чересчур свободного ворот­ника мундира на исхудавшей шее Мартынова, кто-то подал стакан воды; он побрызгал на есаула, но тот не приходил в себя.

– Предельное истощение, – сказал доктор, щупая пульс и оборачиваясь к вопросительно смотревшему на него Завойко.

– И с ногой у него что-то, – проговорил капитан транспорта «Двина», указывая на безобразно замо­танную в шкуру ногу есаула.

– Господа, господа, прошу прощения! – прогово­рил доктор, которого теснили любопытствующие го­сти. – Господа, прошу вас перейти в другую комнату

При есауле осталось несколько офицеров, Завойко и доктор. Он размотал шкуру, еще больше разорвал штанину. Склонившись низко, осмотрел ногу и, под­нявшись, тихо сказал:

– Обморожена. Следовало бы ампутировать стопу.

Все молчали.

– Риск огромный, господин Мартынов слишком ослабел, – прибавил доктор.

– Надо все сделать, чтобы спасти его и сохра­нить ему ногу, – сказал Завойко.

Мартынова немедленно перенесли в лазарет. И, в то время как петропавловский врач и врач «Авроры» хлопотали над бесчувственным Мартыновым, в каби­нете Завойко обсуждались практические мероприятия по эвакуации Петропавловска

Железный организм Мартынова благополучно вы­нес ампутацию. Уход за ним был самый тщательный. Жена Завойко и жены других офицеров поочередно дежурили у его постели. Кормили его всем, что толь­ко можно было достать лучшего и питательного.

В то время как Мартынов медленно, но верно вы­здоравливал, Петропавловский гарнизон день и ночь работал, готовясь к походу. Снимали и срывали бата­реи, разгружали склады и грузили корабли. Во льду Авачинской губы прорубили канал и подвели суда ближе к выходу, чтобы при первой возможности вый­ти из бухты. Весна началась быстрая и дружная. Город опустел, все официальные лица и часть жителей перебрались на корабли. Остались только те, кто кор­нями прирос к камчатской суровой земле.

При первой же возможности, прорубаясь сквозь лед на чистую воду, корабли вышли в море и под носом эскадры неприятеля, во много раз сильнейшей, ушли к Амуру. Противнику случайно удалось захва­тить только шлюпку с несколькими матросами. В са­мом Петропавловске англо-французская эскадра на­шла лишь пустые склады упраздненной крепости. Морская же сила России – корабли по-прежнему оставались угрозой врагу.

ЧЕТВЕРО МАТРОСОВ

1

Авачинская и Ключевская сопки сияли на закате своими розовыми снегами. Замершие воды Авачинской губы стекленели в неподвижности, отливая пер­ламутром. Противоположный берег как бы висел в воздухе, отделившись от зеркальности вод.

На мысах и отмелях в окрестностях Петропавлов­ска стучали топоры и звучали голоса. Всюду было необычное оживление. Желтела земля в только что отрытых насыпях, темнели плетеные туры батарей. Матросы с песней тянули по песку на батарею тяже­лые корабельные пушки. На плацу перед губернатор­ским домом мичман флота обучал строевому шагу и ружейным приемам волонтеров из чиновников. В пор­ту стояли фрегат «Аврора» и транспорт «Двина». На них было тихо и безлюдно. Все были на берегу, на ра­ботах по постройке укреплений, и только часовые каж­дые полчаса отбивали склянки да на мостиках виднелись скучающие фигуры вахтенных офицеров.

В ожидании нападения соединенной англо-французской эскадры гарнизон города, усиленный сибирским линейным полубатальоном, прибывшим на транспорте «Двина», деятельно готовился к обороне.

Положение было очень неясно. Могло прийти еще подкрепление – эскадра графа Путятина, состоявшая из парусных фрегатов, корветов и паровой шхуны, но вернее было, что неприятель опередит их и будет здесь раньше.

По бухте разносился равномерный стук уключин. Это бот № 3 шел на веслах к выходу в Авачинскую губу. Боцман Усов и три матроса Камчатской фло­тилии 47-го флотского экипажа были посланы на нем за кирпичом в Тарьинскую губу. Переночевав там, они должны были на рассвете идти обратно с полным грузом.

Боцман Усов, коренастый, могучий старик с седы­ми баками, перешибленным носом и острыми серыми глазами под лохматыми бровями, уже давно служил на флоте. Матросы Попов, Бледных и Удалов – много моложе. Удалов, румяный, с русым чубом и весе­лыми синими глазами, был общий любимец и бало­вень всего экипажа; даже суровый Усов снисходительно относился к шуткам, не щадившим и его поч­тенную особу. Старый боцман ценил в Удалове лихого моряка.

Сейчас Удалов испытывал терпение старого слу­жаки и свою собственную судьбу: он бился об за­клад с Сидоренко, унтер-офицером с «Авроры», на штоф водки, что в течение трех дней будет величать старика «дядя Усов» вместо «господин боцман» и что тот не отвалит ему за это линьков.

2

Утренний ветерок тянул порывисто, но слабо. Тя­жело груженный бот, кренясь под ветер, разваливая тупым носом гладкую воду, неторопливо бежал по спокойной воде Тарьинской бухты. Медленно отодви­гались берега, и все шире и просторнее открывался проход на главный рейд.

– Смотри, ребята! – сказал Бледных, сидевший на баке.

Из-за мыса один за другим открывались корабли. Они были еще далеко, почти на середине рейда; на белых бортах темнели шахматные квадраты закрытых пушечных портов. Неподвижно высились просушива­емые паруса, далеко отражаясь в зеркальной воде. Курс бота лежал прямо на эскадру, и громады бело­снежных пирамид росли на глазах.

Изуродованное лицо Усова стало серьезным, и он, хмуря седые брови, внимательно вглядывался в силуэ­ты судов, твердо сжимая румпель жилистой корявой рукой.

– Цельная эскадра, – продолжал Бледных. – Вон корвет[87]. Вон еще корвет! А это фрегат, – здоро­вый, поболе нашей «Авроры» будет. А вон еще фре­гат, поменьше... А тут, гляди, шхуна, барк...

– Бриг это, – поправил Удалов.

– Верно, бриг, – согласился Бледных.

– А вон еще корвет, – сказал Попов. – Чего же это, неприятель, что ли, а?

– Может быть, – сказал Усов и до боли стиснул челюсти.