Когда все было готово к отъезду, Мартынов, оде­тый по-походному, вошел в комнату, где на медвежьей шкуре лежал Афанасий. При виде есаула он хотел встать, но Мартынов остановил его.

– Афанасий, ты ведь скоро оправишься?

– Скоро, бачка, скоро! Такой беда пришел! Я ста­рый люди стал.

– Слушай, вот тебе сто рублей, привези сюда... – Платон Иванович запнулся. – Привези его сюда, когда оправишься. Ты знаешь ведь, где он остался?

– Знаем, бачка, все понимаем. Будь спокойна, привезем.

– Прощай, Афанасий.

– Прощай, бачка, час добрый тебе.

Прощаясь перед домом с тучным капитаном, есаул сказал:

– У меня к вам просьба генеральнейшая.

– Рад служить, пожалуйста, рад служить, – от­вечал толстяк.

– В пути сюда погиб мой спутник, Василий Ива­нов... Тунгус мой, как только оправится, привезет сюда его тело... Прошу вас, похороните его и панихи­ду отслужите. И памятник каменный. Вот деньги-с. Памятник хороший соорудите-с... Век благодарить буду, – прерывисто говорил есаул, и суровое его лицо морщилось и дрожало от сдерживаемых слез.

– Все сделаю, голубчик, все сделаю, – твердил растроганный толстяк, обеими руками пожимая руку есаулу.

– Вот-с... эпитафия... – пробормотал Мартынов и, сунув в руки капитана бумажку, бросился в нарты, махнул рукой, и собаки понеслись.

На бумажке четким почерком было написано:

Здесь лежит солдат Василий Иванович

Иванов,

жизнь положивший

за други своя.

1855 г.

Снова снег, горы, чахлые, низкие перелески. Бес­конечная ледяная дорога. Снова ночевки в снегу, у костра. Ночной вой собак, жалующихся на стужу, и ощущение холода и усталости, никогда не покидаю­щее тело и давящее мозг. Вперед и вперед! Марты­нов гнал и гнал, дорожа каждой минутой. Свирепые морозы жгли немилосердно, но это были последние усилия суровой зимы. Весна приближалась неотвра­тимо, и Мартынов спешил обогнать ее.

Он был все время как в полусне. Это странное со­стояние уже давно овладело им. Он говорил и дви­гался, как лунатик, и действительность казалась ему нереальной, смутной. Шел третий месяц непрерывной гонки по застывшим суровым северным пустыням, и движение, непрерывное движение, стало сутью всего душевного строя Мартынова. Вперед! Вперед! Все яснее облик приближающейся весны! Вперед! Скрипят полозья, несутся собаки. Еда наскоро, короткий свин­цовый сон и снова вперед. Казалось, ничего нет на свете, кроме бесконечного пути, снегов и дымного костра. И никогда не будет этому конца – это и есть жизнь.

Тяжел был переход через гористый полуостров Тайгонос, после него трудно было идти прямиком через торосы и ледяные поля замерзшей Пенжинской губы. Ночевки среди льдов, без костра и ужина, наконец – обрывистые берега Камчатки. Еще несколько дней тяжелого пути, и Мартынов прибыл в Тигиль. Пере­ночевав там в тепле, на другой же день он выехал дальше. Бородатый тигильский казак Семенов и ко­ряк Алексей сопровождали его. Пройдя несколько дней по побережью, вдоль застывшего моря, караван свернул в глубь полуострова, чтобы перевалить горы в наиболее доступном месте. Скоро начались разлоги камчатских гор.

Однажды, переходя замерзшую речку, Мартынов, как это постоянно приходилось делать, соскочил с нарт, чтобы удобнее направлять их между обледене­лых камней. Нога его соскользнула, что-то хрустнуло, и невыносимая боль заставила его сесть на снег.

Мартынов осмотрел поврежденную ногу. Очевид­но, были растянуты и надорваны связки. Ступить на ногу было почти невозможно, а идти – и вовсе нельзя. Приходилось продолжать путь, не сходя с хрупких и валких нарт.

Застывающая нога ныла немилосердно. Холод еще сильнее разжигал боль. Но остановиться и отогреть больную ногу значило потерять несколько часов – полтора-два десятка верст.

Вечером ногу пришлось оттирать снегом. Марты­нов боялся, что отморозил ее. На другой день стало ясно, что неподвижность ноги обрекает ее на обмора­живание, а двигать ею нельзя было от боли. Марты­нов еще сократил время отдыха и все торопил своих спутников. Нога распухла так, что трудно было сни­мать широкий меховой сапог. День за днем, стиснув зубы, лежал Мартынов на валких нартах, страдая от холода и невыносимой боли в ноге.

Но вот однажды боль стихла, нога онемела и была как чужая. Сознание мутилось у Мартынова, и отчая­ние охватило его. Вечером Мартынов не стал разу­ваться и оттирать ногу. Утром он подозвал Семенова и объяснил ему всю важность кожаной сумки и лежащего в ней приказа. Он сделал это на случай, если окончательно потеряет сознание.

Бородатый молчаливый казак кивал головой, слу­шая слабый голос есаула.

– Не сумлевайся, ваше благородие, доставим, – сказал он и гикнул на собак.

Караван тронулся в путь. Казак бежал на лыжах рядом с нартами. Мартынов забылся. Ему казалось, что он лежит у себя в спальне на широкой ковровой тахте и сейчас Васька придет открывать окно.

В темноте где-то – непонятно, не то близко, не то далеко, – мелькнули, скрылись, снова мелькнули и ти­хо затеплились несколько огоньков.

– Ваше благородие, Петропавловск видно, – ска­зал Семенов, наклоняясь к нарте, где лежал Марты­нов.

Эти слова электрическим ударом потрясли есаула. Петропавловск видно?! Что-то невероятное было в этих словах. Значит, правда?! Ведь казалось, ничего нет в мире, кроме холода, снега, собачьих упряжек, гор, торосов, ледяных полей, вечного движения впе­ред, к недостижимой цели. Петропавловск!

С трудом повернув онемевшую ногу, превозмогая одеревенелость застывших мускулов, Мартынов по­вернулся, приподнялся и увидел огоньки. Собаки нес­лись во весь опор, нарты заносило и швыряло по на­катанной дороге. Впереди – неизвестно, далеко или близко, – теплились и мерцали огоньки.

– Ныне отпущаеши... – трясущимися губами про­шептал Платон Иванович, чувствуя, как слезы высту­пают у него на глазах.

Вот мимо промелькнуло что-то темное, вроде до­ма. Вот забор. Вот светится чье-то окно.

– Куда заехать прикажете?

– Нет ли тут гостиницы?

– Есть вроде трактира заведение.

– Ну, туда!..

Семенов и коряк под руки ввели Мартынова на крыльцо и открыли дверь. Клубы пара повалили из теплой низкой залы, освещенной оранжевым трепет­ным пламенем свечей.

Под потолком ходили клубы сизого дыма. Из от­крытой двери в соседнюю комнату доносился стук бил­лиардных шаров. Несколько человек сидели за сто­лом, разгоряченные, и смеялись чему-то. Они не об­ратили внимания на вошедших. В глубине комнаты была стойка с бутылками и самоваром. За нею стоял старик с остроконечной бородой и в жилетке поверх розовой рубахи.

Мартынова подвели к стойке.

– Чего изволите-с? Видно, издалека-с? – спросил старик, опираясь на стойку и наклоняясь вперед.

– Из Иркутска. Мне нужно комнату, чтобы пере­одеться и побриться. Можно ли? – слабым голосом отвечал Мартынов, чувствуя, что в душном теплом воздухе силы вот-вот оставят его.

– Можно-с! Можно-с, сударь! Батюшки мои, из самого Иркутска! Да как же вы добрались в такую стынь? – засуетился старик. – Сюда, пожалуйста, су­дарь!

Говор и шум смолкли в зале. Мартынов, двигаясь как в тумане, заметил, что любопытные лица смот­рят на него повсюду, а в дверях биллиардной, глядя на него, стоят игроки с киями в руках.

В отведенной ему комнате есаул переоделся при помощи Семенова, держа себя в руках чудовищным усилием воли. В тепле нога его ожила, и снова нача­лась сильная боль. Мартынову начинало казаться, что он бредит, что сейчас очнется – и все окружающее исчезнет, и снова будет ночь, снег, дымный костер и скулящие от холода собаки. Много мучений достави­ла больная нога. Она распухла так, что пришлось раз­резать меховой сапог, кожа почернела и потрескалась. Нечего было и думать, чтобы надеть сапог. Мартынов был в отчаянии. Однако делать было нечего. Ногу поверх форменных брюк обмотали мягкой оленьей шкурой и обвязали шпагатом. Старик хозяин сам вы­звался сбрить свалявшуюся черную бороду есаула и сделать из нее бачки. Когда все было кончено, есаул попросил зеркало. Впервые за два с лишним месяца он увидел свое лицо.