– От-то не слухать старших, чертенок! – встревожено сказал комендор. – Иди сюда!

Он отвел Николку за бруствер, быстро оторвал от подола его рубашки длинный лоскут, торопливо за­ткнул рану куском тряпки, туго стянул руку лоску­том и, подтолкнув Николку в спину, строго сказал:

– Ну, малыш, бог с тобой! Во весь дух беги до лазарета, а то помрешь! – И ласково погладил маль­чика по плечу.

Николка хотел что-то сказать, поднял на комендо­ра глаза, наполнившиеся слезами, но Синицын строго погрозил ему пальцем и, нахмурясь, бросился к ам­бразуре. Пошатываясь и не разбирая от боли дороги, мальчик побрел к батарее.

Подобрав ружье, Синицын глянул вниз и увидал, как солдаты морской пехоты прыгали со шлюпок и, поднимая брызги, бежали на берег по колено в воде. Выстрелы русских моряков трещали непрерывно. То один, то другой солдат спотыкался и, выпустив из рук ружье, падал. Однако наступавших была такая мас­са, что огонь гладкоствольных ружей не мог остано­вить их. Одни из них пытались взобраться прямо по обрыву, другие бежали по берегу в обход, чтобы обойти батарею с фланга. Синицын, тщательно це­лясь, стал стрелять. Мичман, стрелявший лежа, нава­лившись животом на банкет, положил ружье и гля­нул в сторону города. Он увидел отряд, быстро дви­гавшийся к Красному Яру от второй батареи. Это была стрелковая партия в двести человек, бегущая на выручку морякам со штыками наперевес. Мичман прикинул расстояние и увидел, что стрелки не успе­ют. Красные помпоны на шапках атакующих мелька­ли в кустах слева от батареи не более как в ста пя­тидесяти шагах, – прежде чем сибирские линейцы пробегут полдороги, неприятель овладеет батареей и повернет против них орудия...

– Комендоры, бери ерши, заклепывай пушки! – звонко крикнул мичман.

Пора было. На левом фланге батареи несколько французских солдат уже взобрались на бруствер и теснили моряков, отбивавшихся прикладами. Бабенко, Иванов и Синицын успели заклепать пушки, преж­де чем их окружили. Все тесное пространство батареи быстро заполнилось атакующими. Ослабевший от цинги Петров был захвачен в плен. Такая же участь постигла и Иванова, комендора третьего орудия... Бабенко бросился из амбразуры, чудом удержался на откосе на ногах и, сшибив по дороге двух задыхаю­щихся от подъема неприятельских солдат, осыпая по обрыву землю, добрался до кустов и спасся. Сини­цын, заклепав свое орудие, при котором прослужил девять лет, все же не хотел уступить его врагу. Схва­тив ружье за ствол, он доблестно бился с врагами, пока не разбил приклад. Прижатый к пушке, исколо­тый штыками, он упал возле нее. Остальные моряки во главе с мичманом, отражавшим удары штыков ко­роткой саблей, пробились к кустам, потеряв несколь­ко человек ранеными.

Николка брел в город. Кровь перестала идти. Ту­го перетянутая рука онемела, и боль стала глуше. Сойдя с холма, мальчик наткнулся на сомкнутую ко­лонну бегущих на батарею стрелков. Немолодой офи­цер с обнаженной саблей, увидев раненого Николку, остановился и, тяжело переводя дух, спросил:

– Что на батарее?

И, как бы отвечая ему, кто-то из рядов крикнул.

– На батарее французский флаг!

– Эх, перебили морячков! – скрипнул зубами офицер и побежал дальше.

Один за другим, тяжело и шумно дыша, молча пробегали мимо Николки сибиряки, держа ружья на­перевес. И когда последний пробежал мимо, смысл сказанных офицером слов дошел до сознания Никол­ки; он вскрикнул и, придерживая простреленную ру­ку, устремился обратно на батарею. Слезы, оставляя грязную дорожку, потекли по его широкому лицу. На полугоре стрелковая партия встретила отступающих моряков, которые сейчас же повернули обратно.

– Дядя Синицын где? – крикнул Николка мичма­ну, не видя среди матросов своего друга.

Мичман ничего не ответил мальчику. Увидев строящегося для контратаки неприятеля, сибиряки грянули «ура» и прибавили шагу. Удар их был так стремителен, что они опрокинули морских солдат прежде, чем те успели опомниться. Несмотря на то, что враг более чем вдвое превосходил их числен­ностью, они погнали его с батареи. Морские солдаты бежали к своим шлюпкам, бросив пленных и даже своих раненых. Николка вслед за стрелками очутился на батарее и отыскивал глазами комендора. Он уви­дел его лежащим навзничь возле своего орудия и по­бежал к нему. Мичман стоял возле комендора, кото­рый был еще жив.

– Синицын! – наклонился над ним мичман и, обернувшись, крикнул: – Эй, сюда! Скорее несите на перевязочный комендора!

– Отбили... значит... – чуть слышно оказал Си­ницын.

Николка подбежал к раненому и, упав возле него на колени, смотрел на комендора, сотрясаясь от всхлипываний. Синицын медленно перевел на пего взгляд.

– А... – сказал он. – Плачешь... идо... идоленок. Ваше благородие... не оставьте... мальчишку...

– Не беспокойся, братец, – сурово хмурясь, что­бы сдержать слезы, сказал мичман.

– Крест мой нательный снимите, на память ему...

К раненому подошел фельдшер, прибежавший вместе с отрядом. Он хотел расстегнуть куртку на груди Синицына, но тот тихо застонал и сказал:

– Не замай... зря...

После неудачного десанта неприятельские кораб­ли стали громить вторую батарею. Но, несмотря на жестокую бомбардировку, им не удалось заставить ее замолчать. Огонь одиннадцати орудий батареи был настолько действен, что корабли, получив боль­шие повреждения, вынуждены были отойти. Первая атака была блистательно отбита.

Конец дня 20 августа Николка провел в госпитале. Он был без сознания от потери крови, однако врачи надеялись спасти его жизнь и сохранить руку.

После четырехдневного ремонта, приведя себя в порядок, на рассвете 24 августа неприятель начал ге­неральный штурм Петропавловска. После ожесточен­ной артиллерийской дуэли был высажен в двух мес­тах десант общей численностью до тысячи человек. Он прорвался почти до самого города, но здесь его встретили стрелковые партии и дружинники. Понеся большие потери в ожесточенном штыковом бою, де­сант обратился в бегство и был сброшен в море. Раз­гром был полный. Неприятель больше не повторял попыток овладеть городом, несмотря на то, что имел двести тридцать шесть орудий против шестидесяти семи русских (сорок на батареях и двадцать семь на кораблях), семь боевых кораблей против двух рус­ских и значительное превосходство в людях. Два дня союзники хоронили своих убитых на берегу Тарьинской губы. 27 августа их корабли снялись с якорей и ушли в море.

Во время долгой болезни Николки его навещали мичман, Петров, Бабенко и многие матросы. Выздоро­вев, он снова стал членом команды третьей батареи, жившей на берегу на казарменном положении. Зи­мою мичман стал обучать его грамоте и арифметике.

– Будешь штурманом, Николка, помяни мое сло­во, – говорил мичман.

Ни мичман, ни Николка никогда не говорили о Синицыне, но случалось, особенно по вечерам, Ни­колка забивался куда-нибудь подальше и плакал о погибшем друге. И мичман хранил у себя, как доро­гую реликвию, серьгу комендора.

Ранней весной по приказу генерал-губернатора Восточной Сибири Петропавловская крепость была упразднена, батареи срыты, и эскадра, забрав с со­бой все ценное имущество и большую часть жителей, ушла к устью Амура, где в недавно основанном го­роде Николаевске находился генерал-губернатор Му­равьев со своим штабом. Здесь в торжественной обстановке героям обороны Петропавловска были вруче­ны ордена. В числе награжденных был и Николка, получивший георгиевский крест.

СЕКРЕТНЫЙ ВОЯЖ

Есаул Мартынов проснулся рано, хотя лег он уже под утро после кутежа: праздновали его назначение адъютантом к генерал-губернатору.

Вчера у майора Красина собралась веселая ком­пания, и друзья придумывали, где бы закончить нын­че вечер. Мартынову пришла в голову несчастная мысль пригласить всех к себе. Сболтнулось это меж­ду прочим, не очень всерьез, но друзья радостно зашумели и всей гурьбой привалили к нему.

Из сказанного совсем не следует, что Мартынов был негостеприимен или скуп. Наоборот, среди дру­зей он заслужил репутацию добряка и рубахи-парня. Но вся беда была в квартирной хозяйке. Коренастый мужественный офицер до трепета боялся своей хозяй­ки, чиновницы Пряхиной, у которой уже много лет подряд снимал полдома.