Рядом слезливо заголосила певунья:

Дарима не явилась, с грустью и облегчением отметил в мутнеющем сознании Елизар, плеснувший на старые дрожжи, быстро опьяневший и не помнивший, как и приполз в свою нору, как упал на кровать, не разуваясь и не разоболокаясь.

После полудня убрел на гурт, но, убоявшись казаться на глаза хозяевам, покружил возле кошар, и неожиданно столкнулся лицом к лицу с Даримой; стал умолять, чтобы пришла, на что девушка молча кивнула головой. На исходе дня настороженно переступила исшорканный порог избенки; пришла под самые потемки, когда у Елизара, весь день напролет лежавшего в лежку, все жданки вышли, когда уже все окошки провертел тоскующими, одинокими глазами и устал заклинать и звать ее. Девушка ступила через порог, и избенка осветилась белой луной, широко раздвинулась, вместив вчерашнюю ночную степь, гребень увала, березу-вековуху.

Неделю тайком хаживала дева к Елизару, и давно небеленая, облупленная избушка уносилась со скучной земли в дивную страну, где обласканная солнечными лучами, орошенная теплыми дождями отца-неба, в любовных грозовых страстях мать сыра земля испокон веку рожала плоды; но по младым и беспечным летам парень вроде и не ведал о том, думушку такую не держал в разудалой голове, что ликование разбуженной плоти, засевающее семя в целинную и щедрую утробу здоровой девы, взойдет спелым колосом, нальется сочным плодом, — не все коту масленка, будет и Великий пост, придет расплата, и нужно будет по-мужичьи решать и венец принимать. Нет, ни о чем душа безбожная не печалилась, ни о чем дурная головушка не ныла. Всякий вечер нетерпеливо и маетно прислушивался Елизар к скрипу калитки, карауля зазнобу, коя о бабьем пока не заикалась; и если Дарима не приходила вечером, от тоски бродил из угла в угол, готов был на стенку лезть, но бежать на гурт, где летовала девушка, боялся. Он не жил обыденно, не брел изо дня в день, а летел в горячем, свистящем вихре. Когда падал перед ней на колени, сжимал ладонями склоненное долу лицо и шептал, шептал журчащие слова, Дарима с молчаливым и непроходящим удивлением, с невеселой лаской перебирала пальцами его ржаные вихры, не пугая заглядом в завтрашний день.

И хотя вокруг затянуло тревожным сумраком, они, справляя любовный глухариный ток, оглохли, ослепли в страсти, не слышали суды-пересуды и ни с какого бока-припека не ждали беды; мало ли холостежи в деревне любится, шатается до зари, посиживает в лодке у дремотного озера, таится в укромах, клянясь любить до гроба. А уж морок сгущался над беленькой избенкой, утонувшей в дурнопьяной траве-лебеде и крапиве…

В один из вечеров, когда Елизар… благо, одетый… сомлело нежился на койке, а Дарима теребила, закручивала на палец и без того витой Елизаров чуб и, неговорливая, думала вязкие думы, пытливо поглядывая на суженого, вдруг кто-то со всей осерчалой моченьки заколотил в ставень. Молодые притаились, выжидая, что незваный, нежданный гость постучит, постучит да и отчалит не солоно хлебавши; но стук, еще более резкий, настырный, не прекращался, и Елизару, хоть и отговаривала Дарима, пришлось подняться с лежбища, выйти в сени, спросить, а потом отодвинуть деревянную щеколду. В избенку ввалился хмельной и злой Галсан, и, долго не чикаясь, стегнул сыромятным бичом по Елизаровой спине, потом замахнулся на дочь, но тут уж самочинный зятек, не помня себя, кинулся к чабану, перехватил руку в запястье и, стиснув, пригнул книзу. Галсан, матюгаясь на чем свет стоит, захлебисто мешая русские и бурятские слова, брызгая слюной, рвался из Елизаровых рук, а потом, обмякший, обессиленный, повалился на стул.

— Ай-я-я-яй, пошто худо делал?! — зацокал языком, когда залитые злом и вином, помутневшие глаза разъяснели. — Пошто наша депка обманывал?!

— Почему обманывал?! — взвился Елизар. — Никто ее не обманывал.

— Пошто моя ничо не сказал?! Ай-я-яй!.. Папка твоя большой мне тала, ты пошто худо делал?!

— Чего я худого сделал?! — горячился и Елизар. — Я ее люблю. Мы поженимся… Может, завтра пойдем в сельсовет и распишемся.

— Так, паря, никто не делат. Сперва наша депка увел…

— Почему увел?! — спорил осмелевший Елизар. — Почему увел?! Что она, телка, на поводу уводить?!

— Пошто отец, мать не говорил?

Самозваный зятек, убегом или скрадом умыкнувший зазнобу, виноватился, оправдывался, горячо толковал про любовь и свадьбу. Опамятовав, заговорила и Дарима, до этого стоявшая возле печи, не живая, не мертвая, стиснувшая ладонями свои полыхающие щеки; она говорила по-бурятски и, похоже по голосу, умоляла, отчего отец и жалобно, и раздраженно морщился, пытался ее оборвать, а потом, сплюнув на пол, вылетел из избы, широко, пинком, распазив дверь.

Выйдя следом, чтобы наглухо запереть калитку и сенные двери, Елизар усмотрел, как Галсан, оборачиваясь, грозя пальцем, глухо по-бурятски ругаясь, отвязал от приворотной вереи сивую кобыленку…на ней Елизар гарцевал в пьяную ночь… и, забравшись в седло, сразу же ходко порысил по стемневшей улице. Елизар проводил его до отворота замороченным взглядом, потом осмотрел деревенскую улицу, глухо затаенную, в потемках которой зрела беда.

— Чего он накинулся-то?! — наивно спросил Елизар, вернувшись в избенку. — Я же ему по-русски сказал, что у нас все серьезно, не просто так, что мы хоть завтра распишемся в сельсовете.

Дарима отчужденно пожала плечами. Если русская дева после эдакой отцовской хулы и выволочки ударилась бы в рев, улилась бы слезами, Дарима же слезинки не сронила, но сидела, онемевшая, возле стола с неубранной посудой, уставясь в ночное окно обмершими в печали, угасшими глазами. Долго тормошил ее Елизар, долго обласкивал, прежде чем та чудом ожила, заговорила.

— Да ладно, — отчаянно махнула рукой: снявши голову по кудрям не плачут, хотя глаза заволакивала темная, недвижная тоска. — Отец понял…

— Чего понял?

— Понял, что мы любим друг друга. Ты же не разлюбил меня?..

— Спрашиваешь…

— Не знаю… Ахэшка, — эдак на бурятский лад звала она брата Баясхалана, — написал из армии, чтобы я с тобой не водилась. Обиделся… Эх, и почему ты бурятом не родился?!

— Может, мне в бурята переродиться?! — занервничал Елизар. — А может, я в прошлой жизни бурятом был?! По буддийски, инкарнация… Хотя в еврея легче переродиться, — обрезался, Талмуд и Тору почитал и… Какая разница — русский, бурят?! Скоро не будет ни русских, ни бурят, ни евреев, ни армян — сплошные люди мировые. И в паспорте не будут метить нацию… Мой брательник по пьянке пел… — Елизар улыбнулся, вспомнив потешного брата. — Я в Америке бывал, кое-что я там видал: там и русский, и бурят по-английски говорят. Так вот… А потом, сколь русских с бурятами породнились.

— Не так уж много. Наши парни русских девок брали, а ваши редко женились на бурятках. Крещенные, те и вовсе с бурятами не роднились, — мы же иноверцы.

— А западные, усть-ордынские буряты — сплошь крещеные…

— Какие они крещенные?! Одна слава, что крестились. Шаманисты…

— Да, бурятки редко за русских выходили… Но теперь, слава богу, другие времена, теперь всё можно: русский, бурят — хама угэ, лишь бы друг друга любили.

— Может быть… — вздохнула она. — Давай я тебя научу по-бурятски говорить.

— А что, можно. Я уже мало-мало толмачу: би шаамда дуртэ-эб… Переведи.

Дарима засмеялась над его корявым говором.

— Я тебя люблю.

— Или, шы намэ талыштэ. Переводи.

— Ты меня поцелуешь.

— Целуй.

Дарима обняла и звучно поцеловала в щеку.

— Начнем учиться.

— Потом, — Елизар привлек девушку. — Иди ко мне, и ни о чем не думай, не переживай. На всех не угодишь, и на всякий роток не накинешь платок.

Он потянул девушку на всклоченное лежбище, но… как ни умолял, как ни обижался, Дарима собралась и ушла… чтобы явиться на другой вечер, чтобы в глухих и теплых избяных сумерках истаяла в ласках, заспалась томящая тревога.