Разгоряченный, закрасневший народ решил охолонуться, размять одеревеневшие от долгого сидения ноги, и когда после треска и урчания магнитофон зверски взревел: «Э-э-эй, хали-гали!..», парни с девчатами ударились скакать, молотить траву каблуками; туда же, подметая землю багровыми клешами, лениво и раскачисто вплыла и городская краля; постояв, насмешливо оглядевшись, вдруг такое пошла накручивать ногами и вертлявыми боками, что все диву дались и тут же, раздавшись, замкнули вокруг нее хоровод. Отплясав, показав деревенщине городской шик, той же манерной походочкой ушла за избу, куда вскоре нарисовался и распаленный Елизар.

Но сперва он поглазел на широколицего, коротконогого, с необъятным торсом, медвежалого детину, по уличному прозвищу Дамбиха-хулиган, под восторженные крики парней и мужиков ломавшего трубчатые кости. Держа левой рукой кость, он какое-то время тряс над ней правой кистью, потом резко, с хеканьем бил, и кость лопалась. Раззадоренный, сунулся было в круг и Бадма Ромашка, но не тут-то было, лишь кисть отбил, что для художника большая беда — чем рисовать? Следом…попыток, не убыток… хотел и Елизар опробовать силенку, да благо, Баясхалан охолонил пыл — кости ломать нужна отвага и сноровка, да и рука набитая.

— Здорово, братуха! — Дамбиха-хулиган обнял Елизара и, стиснув в медвежьих лапах, оторвал от земли. — А я гляжу, нос воротит, не замечат — думаю, зазнался, паря.

— Да ну, с чего зазнаваться. Не заметил…

— Ладно, — похлопал Дамбиха-хулиган по Елизарову плечу. — Как жизнь? В Жаргаланту не ездил?

Дамбиха приходился Баясхалану родней, потому и гулял на проводинах; Елизар же знал паренька по малолетству: одно время Калашниковы жили на таежном займище подле реки Уды, и величалась тамошняя божья пазуха — Жаргаланта… Жаргаланта нютаг, Счастливая земля. Там, где тайга отшатывалась от реки, в пойменной буйнотравной и воистину счастливой долине, Калашниковы пасли бурунов да телок и, откормив, после Покрова сдавали в откормочный совхоз. Ниже по реке, подле озерка, прозываемого бурятами на свой лад Черным — Хара нуур, потому что озеро солончаково не белело, как другие, Дамбихины родители летами косили сено, и маленький Елизарка ловил ленков и хариусов, собирал грибы-ягоды, играл с веселым парнишкой, которого тогда еще не дразнили Дамбихой-хулиганом. Копали клубни алых саранок, буйно цветущих в редколесье, из которых Дамбихина мать варила ребятишкам лакомый тибхен (тушеная саранка). И хотя лет через пять тропы их круто разошлись, безмятежное речное и таежное детство жило в памяти невозвратным счастьем, и Дамба, рано заматеревший, мог прослезиться при одном лишь поминании Жаргаланты нютаг, и, коль жить им пришлось в отчаянном и разбойном аймачном селе, случалось, выручал Елизара в деревенских драках, не щадя ни русских, ни бурят. Махать кулаками парень был смалу мастак, и в пятнадцать лет им, известным в Бурятии боксером-юниором, гордился весь Яравнинский аймак, и его, настырного боксера, взахлеб хвалила аймачная газета. Что уж потом вышло, бог весть, но Дамбихина жизнь дала трещину: отсидев два года за драку, парень уже не вернулся на ринг, но стал попивать и, прибившись к здешним варнакам, шатался по деревне, сшибал рюмки и усмирял задиристых подростков. Вот тогда и привязалось к бывшему кулачному бойцу зловещее прозвище, — Дамбиха-хулиган, хотя, сколь помнил Елизар, сам он сроду мордобоя не затевал, но и не прятался от драк. Да при нем и редко затевались свары, потому что деревенские архаровцы боялись Дамбиху как огня. В армию хулигана не взяли — срок тянул, к тому же по пьянке отморозил по два пальца на ногах, и теперь перебивался случайными калымами — пилил дрова для казенной бани и школы, мало-мало плотничал, но все чаще и чаще днями отирался подле винополки, выманивая рубли на похмелье. Несчастные родичи молили желтоликого бурхана, чтобы парень окрутился, женился, завел ребятёшек и утих, остепенился в семейной колготне.

— В Жаргаланту? — переспросил Елизар и вздохнул. — Да все не могу выбраться, недосуг. Может, нынче летом рванем по ягоды — голубику, бруснику поберем…

— От жизнь была, а!., красота!.. — Дамбиха поскреб плоский, скошенный затылок. — А помнишь, как ты меня спас, из речки вытащил?.. Ловил бы Дамбиха рыбу… Пойдем, братуха, выпьем за Жаргаланту.

— Погоди, потом, — отмахнулся Елизар и пошел за избу, куда ускользнула форсистая краля: широко, по-флотски расклешенные красные брюки, черная кофтёнка с искусительным вырезом, тонко выщипанные брови, словно туго натянутые луки, ресницы, столь сине и густо крашены, что вглуби бугристых щек чернели лишь узкие щелочки. Чужеродно посиживала городская дива на завалинке под навесом, где с березовых вешал, вбитых в потемневший венцы, свисали седелки, дуги, хомуты со сбруями. Закинув ногу на ногу, курила тонкую бурую сигарету с фильтром, как и рюмочку, держа ее на отлете двумя когтистыми пальчиками, брезгливо оттопырив мизинец. Примостившись подле девы, Елизар выудил из мятой пачки «прибоину» и для зачина попросил спички прикурить; красотка лениво щелкнула зажигалкой и, солово поглядывая сквозь сигаретный дым, застивший вечернюю степь, упредила:

— Будешь приставать, лучше сразу отвали. Ты не в моем вкусе…

«Уела… — приобиделся Елизар, — Похоже, девка — крапива, голыми руками не возьмешь. Не наши деревенские… полоротые…»

— Кстати, где здесь туалет?.. Хотя в степи какие туалеты, — городил он хмельным языком, кося под дурака. — Мы народ дикий, понимай нету. У нас немецкий… вернее, ненецкий гарнитур: две палки, за одну держишься, чтоб ветром не сдуло, другой собак отгоняешь… — он спохватился, запоздало смикитил, что шибко уж грубо повел беседу, и, чтобы сгладить промашку, тут же, без всякого перехода, спросил:

— А как вы относитесь к Омар Хайяму?

Она удивленно развернулась к нему и фыркнула прямо в лицо:

— Омар Хайям?.. Кличка собутыльника?

— Почему собутыльника… Великий персидский поэт, — и стал читать, сладко, по-кошачьи жмуря игривые глаза:

Дева поглядела…дурак дураком… и крутанула пальцем возле виска.

— Отвяжись от меня, болтун.

— Так уж сразу и отвяжись…

Надо было отчаливать, но и отступать несолоно хлебавши тоже не хотелось, и, еще надеясь на удачу, стал плести тенета, городить огороды, благо язык смалу ладно подвешен; при этом азартно косился на девицу, норовил сунуться веселым взором в глубокий выем черной кофтёшки, где едва приметно бугрилось недозрелое, но уже вянущее козье вымя и поблескивал во впадинке золотой амулет, словно медное ботальце на шее блудливой иманухи[83].

— Не спеши отвергать, а то будешь потом локти кусать. Близенько локоток, да не укусишь. Ты сперва приглядись, послушай, и, глядишь…

Городская дива невольно улыбнулась на затейливые Елизаровы говоря, отчего тот, осмелев, словно в беспамятном азарте, приобнял девушку, притиснул, забыв руку на плече.

— Убери, — дева досадливо тряхнула плечами.

— Мы вот посиживаем, браво так разговариваем, а я даже не знаю, как тебя звать-величать.

— Анжелика.

— О-о-о! — Елизар картинно вскинул руки и выпучил глаза. — Кр-р-ра-сиво! — опять будто случайно тиснул девушку за плечи. — Анжели-ика-а… Анже-ела… Фильм видел французский: «Анжелика и король». Не про тебя?

— Убери руки! — сквозь зубы прошипела Анжела. — И отстань от меня. Надоела твоя болтовня.