Дед Мороз ласковой улыбкой огладил убогого Емелю.
— Жалко ему… Насчет тебя, Емеля, не скажу, не буду врать, а и нам-то, бедным карасям, на той же сковородке жариться, рядом с богатыми. Тоже во грехах, как в шелках… Обидно, и здесь горе мыкаем, и там страдать… А всё потому, что во злобе живем…
— Во-во, не жалеем друг друга. А Боженька чо говорил…
— Ладно, заболтались мы с тобой… два Мазая в сарае. Иди поиграй ребятишкам. А там и я подоспею.
Когда Емеля, подхватив гармонь, убрел к елке, а Дед Мороз вернулся в подсобку, Снегурчка шумно, по-бабьи вздохнула и утерла мокрые глаза подолом сарафана.
— Божий человек. Жалко, если уедет. С греха пропадет в Москве.
— Там у их, в Кремле, дураки сидят?! — хрипло и прокурен — но засмеялась Баба-яга, воткнув погасшую сигарету в горшок с геранью. — Кого позвали?! У его же не все дома, к соседям ушли.
— У тя ума — дырявая сума, — усмешливо глянул на Ягу Дед Мороз. — Оно, конечно, бывает простота, хуже воровства, но с такими дураками, как Емеля, можно жить, как у Христа за пазухой…
Ребятишки весело хороводились под Емелину гармонь; вились вокруг елки, распевая на потешный лад: «…трусишка зайка серенький под елочкой скакал…», потом со Снегуркой кликали Деда Мороза, заплутавшего в метельной баргузинской тайге.
В самый разгар елки нежданным-незваным гостем влетел в ясли Аверьян Вороноф — ехидный мужичок, бывший кедро-вопадьский чекист[143], ныне американский благотворитель, бескорыстно продавший яслям заокеанскую помошь — яблоки, что давно завинились и, по словам Бабы-яги, годились либо на брагу, либо чушкам на корм… да и то, ежли те спохмелья.
Суеверные старухи позаочь звали мужика Аверьян-не-милостивый, и шептали, испуганно пуча глаза: мол, Аверьян косоглазый, на цветок взглянет — цветок вянет; на лес взглянет — лес мрет. Уродился тот мужик сухостойный, плешивый, с клочьями пегих волос за ушами и чёрными, как ночь, лохматыми бровями, что сердито топорщились над клювистым носом и красными, мокрыми губами. Шибко Аверьян-немилостивый смахивал на ворона, неслучайно, видно, и фамилия такая выпала. От того, что Аверьян вышел с лица, что головёшка, да обрядился в чёрный костюм, то из угла, где таился, светились лишь ядрёные зубы да холодные инистые глаза. Как приметил Емеля-дурачок, Аверьян не старился с лица: каким был в аптеке при царизме, потом в карателях при ленинизме, таким остался и при капитализме, лишь вороные кудри словно корова языком слизала да в глазах гуще скопилось инея. Из этого Емеля-дурачок — он, между прочим, тоже не старился — вывел, что Аверьян с ночным лядом[144] спознался и ляду продался… за тридцать сребреников… Никто Емеле не поверил: какая вера дураку, но тревога в душу вползла сырой и стылой змеей. Стали мужики и бабы обходить Аверьяна за версту, а то не дай бог…
Рождественская елка уже пела, веселилась, и Аверьян ворчливо щурился на Деда Мороза, который, стуча березовым бо-тажком, поманил ребятишек сказывать стишки да петь куплеты. Тут Емеля — не гляди, что с печи падал — так заиграл в гармонь, что Дед Мороз подхватил полы багрецового армяка и кинулся в пляс. А Емеля наяривал на гармозее и припевал:
— Это что за народ… русский, ежели у его герой — дурак?! — скривился Аверьян Вороноф.
А Дед Мороз, раздухарившись, уже выплясывал «русского».
Дед Мороз пошёл вприсядку, выкидывая замысловатые коленца, отчего Аверьян косо усмехнулся:
— Смотри, старый хрыч, чтоб нога не отстегнулась. Рассыпешься, потом не соберут… Какой дурак нынче «русского» пляшет?! Придурок лагерный. Отстал от жизни… Кругом фокстрот да буги-вуги, а он им «русского»… Нет, верно Европа говорит: страна дураков…
Аверьян Вороноф хлипко и коротко хохотнул. Емеля краем уха услышал его ворчание и смешок; глянул прищуристо на смехача и, кажется, хотел было злорадно прошептать: «По щучьему велению, по моему хотению вырасти у Аверьяна рог на лбу», но потом одумался детей пугать, рванул мехи двухрядки и под рявканье гармони вывел:
Аверьян Вороноф брезгливо сморщился, покосился на Емелю-дурачка, опалив его стылым взглядом.
Дед Мороз запыхался, и снова да ладом стал выкликать ребят на песню и пляс, потрясая тугим кулем, смущая городскими гостинцами. Но детишки стеснялись, прятались за мамок, хотя мамки исподтишка потчевали их тычками, щипками, пытаясь силком выпихнуть в круг. Вдруг перепадет гостинчек…
Возле Аверьяна красовалась молодая вдова Ульяна, к ней желтым подсолнушком никла дочь Матрёшка.
— А ты, девочка, не стесняйся, — велел Аверьян Матрешке, игриво глядя на ее мать, ладную бабу. — Скажи старому стишок, — кивнул на Деда Мороза, — может, чего и заработаешь.
Матрешка оробело жалась к мамке, пряча лицо в подоле ее платья. Тут приспел Емеля:
— Не бойся, Матрена, дедушка не кусат малых ребят.
Матрешка покорно вышла в круг, и в кромешной тиши зашелестел ее лепет, будто птички-синички крылышками замахали.
— Мама ссыла мне станы из белезовой колы, стобы попа не потела, не кусали комалы… — захлебываясь шепотом, покраснев, лепетала желтоголовая Матрешка.
— Ну-у, молодчина! — Дед Мороз в диве почесал затылок, сдвинув на глаза шапку из кумача, оттороченную белой мерлушкой. — От горшка два вершка, а уж такая язычная!., такая умница-разумница!..
Мамки тоже подивились, забрякали в ладони, попутно укоряя своих чадушек, которые от стеснения прятались за материны юбки, выглядывая со зверушечьим любопытством и опаской. Лишь конопатый парнишонка — конопатые, как на подбор, архаровцы — показал Матрешке язык и затрещал:
— Матренка-пеленка, съела поросенка! Мат…
Аверьян ловко и обвычно смазал конопатого по загривку, и конопатый заревел словно годовалый телок. Мать телка, баба крутая, кинулась на американского подданого:
— Ты кого это, пень трухлявый, лапы распускаш?! Ты своего заведи и хлешши почем зря. А то я тресну по лбу, враз забудешь про свою Америку…
Аверьян Вороноф от греха подальше утаился за народные спины.
— Как тебя, доча, звать-величать? — спросил дед Мороз, наклонившись к Матрешке, щекоча ее бородой.
— Ты много-то не болтай, дедушка Морозоф, а давай девке, что положено, — ответил за Матрешку подоспевший Аверьян.
Дед Мороз покосился на него, сморщился, будто от зубной боли, но промолчал и, по локоть утопив руку в кумачовом мешке, выудил желтого попугая.
— Эт что же выходит, — возмутился Аверьян, — на попку начитала?! Ло-овко… И ты, девочка, тоже дура набитая. Надо было про достижения села, — глядишь, получше б отвалил. Он же колхозник, по роже видать… Вот у нас, бывало, ребятишки читали: «Пришла весна, настало лето, спасибо Ленину за это!..» А теперь надо: «Пришла весна, настало лето, поклон Америке за это…»
В разгар веселья явился не запылился хмельной Кеша Чебунин, бодро прошел сквозь народ, выглядывая куда прибить холстину, где возле серпа и молота намалевал кроваво: «Смерть буржуям!». Тут на глаза ему вывернулся Аверьян Вороноф, и Кеша, смирив пыл, подчалил к тому.
— Привет мировой буржуазии от пролетариата.
Аверьян улыбнулся:
— С похмелья страдаешь, либо уж похмелился.