Фердинан не сохранил никаких воспоминаний об отце. Когда тот погиб, ему не было еще и четырех лет. Но вот что навсегда осталось в его памяти, в самых сумрачных ее глубинах, так это как необычно странно целовала его мать, пришедшая разбудить его в то утро, когда она получила горестное известие. В ночной рубашке, с распущенными волосами она стремительно ворвалась в его комнату, упала на колени у его кроватки, с какой-то, как ему тогда показалось, необыкновенной и пугающей силой сжала его в объятиях и, рыдая, выхватила его из постельки, вырвала из сна. В один миг вырвала из детства.

Объятие рук Титана. Да, она стиснула его объятием Титана, и у этого объятия был запах. Тошнотворный запах, в котором смешался жар маминого тела, пылавшего отчаянием траура, и влажный холод слез, что текли по ее лицу и груди и впитывались в воротник ночной кофточки из тонкой шерсти персикового цвета, которая была на ней надета поверх ночной рубашки.

И вдруг мама выпрямилась и подняла его на вытянутых обезумевших руках, держа в воздухе над собой. Над своим откинутым назад лицом — бледным, блестящим от слез. Ее губы — они не были накрашены — тряслись. У нее был остановившийся взгляд. Он смотрел на это пугающее запрокинутое лицо. И с ужасом видел с высоты, казавшейся ему головокружительной, неистовую, гримасничающую маску своей матери, которая всегда была такой спокойной. Он не понимал, спит ли он все еще и видит кошмар или уже окончательно проснулся. Отупело глядел он на плоское, искаженное лицо, что белело под ним. И ничего не соображал, охваченный невероятным ужасом. Одним мгновенным движением его вырвали из сладостного сна, из нежной кожи детства, из беззаботности и спокойствия. Тем же движением, каким Титан разом сдирал живьем кожу с человека или лошади, а потом выворачивал ее наизнанку, как перчатку.

И когда она наконец опустила его на пол, он махал в воздухе руками, хватался за пустоту, но не для того чтобы отыскать опору, а чтобы вновь обрести собственное тело, теплую и невесомую кожу детства, сахарно-сладкий вкус спокойствия, наслаждение сна. Но мать, охваченная отчаянием, только что похитила у него все это, все пожрала — во имя отца, который погиб где-то там, далеко. И после этого дня она только и знала, что торопила Фердинана покинуть детское тело, чтобы он как можно скорей превратился в мужчину. В мужчину, во всем подобного отцу, такого же красивого и блистательного, каким был его отец. У нее было одно-единственное желание: чтобы в сыне для нее воскрес муж, погибший, как она неизменно повторяла, «во цвете лет»; иногда еще она добавляла «погибший в зените нашей великой любви».

Тело его — красивая видимость. Фердинан рос отстраненно от самого себя, параллельно с внезапно отсеченным первым детством. Он рос, выходя из второго детства, которое было ему чуждо, навязано извне. Из страшно далекого извне — с горизонта легенды, на рубеже которой лежало тело его отца, павшего на поле чести. И постепенно он принимал обличье этого тела, становился живым мавзолеем погибшего супруга своей матери. Все это совершалось без малейшего усилия с его стороны, он даже не сознавал, что происходит замещение. Просто он был похож на своего отца. Так распорядилась природа. «Природа иногда творит чудеса, когда дело касается породистых людей, — заявляла Алоиза. — Посмотрите на моего сына: это же вылитый портрет отца — то же изящество, та же красота, тот же редкий цвет белокурых и шелковистых кудрей, вьющихся, как у ангела! Те же самые глаза, руки, улыбка!.. История убила моего дорогого мужа во цвете лет, но природа не могла стерпеть такой утраты и в сыне воспроизвела красоту, похищенную у отца».

Те, кому вдова Моррог нахваливала наследственную красоту своего сына с ангельскими кудрями и глазами лунной синевы, внимательно и вежливо выслушивали ее восторженные речи, но сами-то считали, особенно когда Фердинан повзрослел, что он отнюдь не блещет ни силой воли, ни старательностью, ни даже умом. Нет, он вовсе не был глуп. Просто он был какой-то странный, неуловимый. Говорил очень мало, ни с кем не был откровенен, непонятно было, что он думает, ну, а как следствие, люди не знали, что думать о нем. Учебу он бросил, однако никакой специальности не думал приобретать. Слишком он был слабовольный и непоследовательный, чтобы чему-то научиться и тем паче постоянно заниматься каким-то одним делом. Несмотря на то что мать упорно старалась помочь ему обрести положение в жизни, он практически все время бездельничал. Но Алоиза всякий раз находила тому оправдания; чаще всего, объясняя неспособность Фердинана сосредоточиться на каком-либо виде деятельности или найти постоянное занятие, она в качестве неопровержимого аргумента называла артистический темперамент своего сына. «Ну что вы хотите? — с таинственным видом вздыхала она. — Мой сын — артист, у него слишком чуткая и нежная душа, чтобы приспособиться к суровым требованиям этой жизни». А если кто-нибудь решался поинтересоваться, в чем, собственно, заключается художественный талант Фердинана, который бросил учебу, не написал ни одного стихотворения, не поет, не играет ни на каком инструменте и уж тем более не пишет картин и не ваяет скульптур, она высокомерно и крайне туманно отвечала: «Он — мечтатель. Великий мечтатель! Под этим обликом сильного человека кроется тонкая душа. В нем есть что-то небесное…» Но тонкость эта как-то ускользала от всех остальных, и если женщины, как правило, имеющие слабость к красивым мужчинам, все еще продолжали называть его «красавчик Фердинан», то мужчины именовали его не иначе как «здоровенный лоботряс».

Ну а поскольку ему надо было на что-то существовать, питаться, иметь крышу над головой, он жил вместе с матерью в доме ее второго мужа. Спорадически занимался садом, иногда подрабатывал, брался за случайную несложную работу, если у кого-то вдруг появлялась срочная нужда в помощнике.

Мужчины немножко завидовали его красоте, потому что у их жен при взгляде на Фердинана глаза обычно загорались восхищением и в них вспыхивал мгновенный огонек желания. Но поскольку этот здоровенный фат был к тому же еще и здоровенным лоботрясом, а его пристрастие к спиртному со временем все усиливалось, они не особенно опасались его соперничества. Жены ни за что не решились бы бросить их ради такого сокровища, как бы он ни был обольстителен.

Да, Фердинан был обольстителен, но обольстителем не был. Никто не слыхивал ни про какие его связи, чувственная сфера его жизни представлялась таким же белым пятном, как и профессиональная. Подозревали, правда, что когда Фердинан уезжал в какой-нибудь крупный город поблизости, то ходил там к проституткам. «А этот лоботряс не дурак, — посмеивались между собой мужчины. — Он себя не обременяет женитьбой, а когда приспичит, бегает к шлюхам». А вот женщины огорчались: «Чтобы такой красивый мужчина пользовался услугами девиц легкого поведения!» Мать Фердинана закрывала глаза на похождения своего сына и не слушала никаких сплетен, что ходили насчет него. Тетя Коломба регулярно задавала один и тот же вопрос: «Скажи, Алоиза, твой Фердинан еще не нашел себе подружку? Годы-то ему прибавляются, а в округе полно красивых девушек. К примеру, дочка Мелани Брезу или малышка Маё с улицы Сент-Соланж, или Эвелина, младшенькая Бессонов, или, скажем, Софи Шеврье… Они очаровательны, из хороших семей и возраст у них подходящий для замужества. Любая из них будет прекрасной партией, тут нет никакого сомнения, но Фердинан не торопится, он может упустить предоставляющиеся возможности и останется старым холостяком». — «Разумеется, разумеется, все они славные девушки, — отвечала раздраженная Алоиза, — но у моего Фердинана совершенно другие потребности… Я хочу сказать, он не собирается жениться, только ради того чтобы жениться. Он ждет „родственную душу“… Это совсем другое дело. Фердинану с его артистическим темпераментом нужна девушка очень тонкая, изысканная, чуткая…» А старуха Люсьена, та вообще с наслаждением сыпала соль на рану. «Дорогая моя, так когда же свадьба вашего сына? На святого Жди-пожди или на святого Никогда? Похоже, ваш драгоценный сын не слишком спешит. Конечно, он красивый молодой человек, тут никто не спорит, но если говорить о его положении, то он полнейший нуль, и вы не можете этого отрицать. В этом смысле он еще хуже Бастьена, что уже само по себе характеризует его. Вы просто обязаны заставить его заняться собственным будущим, как-никак он давно уже не мальчик. До каких пор он будет сидеть на шее у вас и у Иасинта? Вы оба слишком слабые — мой брат по причине своего безволия, а вы из-за переизбытка материнской любви. А это ни к чему хорошему не приведет. Скажите, страдаю ли я слепотой в оценке моего болвана-сынка? Бастьен — неудачник, и я все время твержу ему об этом. Кстати, он знает, что при моей жизни он ничего не получит, во всяком случае пока не предпримет усилия, чтобы вырваться из своей ничтожности. Впрочем, он уже и так потерял кучу денег». — «Вы слишком суровы к своему сыну и несправедливы к Фердинану», — отвечала уязвленная Алоиза. — «С тряпками иначе невозможно, их нужно стирать в щелоке. Надо признаться, моя дорогая, с сыновьями нам не повезло. Что поделать…» — «Я на своего не жалуюсь, я люблю его такого, какой он есть», — единственное, что могла ответить Алоиза. Но в глубине души она страдала от поведения Фердинана, и не столько потому, что была уязвлена ее гордость, сколько от тревоги за него. Она очень боялась, как бы сын не подорвал здоровье из-за злоупотребления спиртным и связей с подозрительными женщинами. Ведь эти шлюхи способны заразить бог знает какими ужасными болезнями! А с годами Алоизу начала точить новая забота; ей очень хотелось, чтобы ее сын нашел достойную девушку, женился на ней и чтобы у него в свой черед тоже родился сын. Она страшно опасалась, как бы род Моррогов не выморочился, не исчез с лица земли и не был предан забвению, потому что ничего в жизни ее так не пугало, как забвение.