С детства в Люси живет пустота, гигантская пустота. Пустота перестала вызывать у нее головокружения и страх, больше не подстрекает на приступы гнева и уже не гонит убежать. Она стала нейтральной. Но этого недостаточно, чтобы обрести радость.

А именно этого ждет Люси, даже если не вполне ясно осознает, и именно потому она осталась жить в доме на улице Плачущей Риги, хотя и не может объяснить себе это свое решение; все для того, чтобы к ней вновь вернулась радость. В том самом месте, где она была отнята у нее.

Нет, не жестокое мстительное ликование, испытанное ею в тот день, когда людоед был повержен, и не воинственный восторг, которого она так отчаянно жаждала в тот далекий грозовой день после смерти Фердинана, и уж тем паче не то слепое и нетерпеливое упоение, которое она тщетно и требовательно искала в долгих своих странствиях и коротких любовных связях. Люси поняла, что от собственного прошлого невозможно избавиться, убегая или отрицая его. Ушло то время, когда она ездила на кладбища, вступала в магический союз с болотными тварями, впивалась смертоносным взглядом в глубины зеркал, призывала, вглядываясь в разрывы туч, пришествие воинов Апокалипсиса. Черно-фиолетовые завывающие ветры небывалой грозы вырвали из нее взгляд Медузы, а время, скорбь по близким немножко смягчили ее слишком большие и неистовые глаза страдающего и яростного идола или, скорей, встревоженной молитвенницы, оглядывающей опустевший мир в поисках свирепого божества.

Радость, что ожидает Люси, совсем иная — легкая. Легкая, как тихий шелест ветра в листве орешника, легкая и мирная, как блеянье ягнят на лугу, легкая, как туман, что в час рассвета поднимается над росной землей.

Радость, очищенная от ярости и неистовства, и придет она неведомо откуда и совсем по-иному. Мир внезапно снизойдет к ней, чтобы осветить сумрак, в какой все еще дремотно погружена она, снизойдет, как ангел, благовещающий пастухам, но в то же время будет восходить от земли, подобно песне Мельхиора.

Все закончилось, но тем не менее еще далеко до завершения.

Люси ждет радости.

Вот уже скоро семь лет как Люси снова живет на улице Плачущей Риги. Семь лет ведет уединенную жизнь среди книг и деревьев в краю ланд и прудов. Она опять начала рисовать, а кроме того, делает скульптуры из дерева. И вот уже семь лет как она вновь обрела Луи-Феликса и заново завязала с ним дружбу. Эпизодическую дружбу, потому что Луи-Феликс приезжает сюда раза два-три в год, чтобы навестить овдовевшую мать. Летом он остается тут немного подольше вместе с женой Джуди и двумя сыновьями, Мэтом и Эндрю.

Люси подолгу беседует с Луи-Феликсом, она интересуется его работой и исследованиями. Но она так и не объяснила ему причины внезапной и отвратительной ссоры, которая когда-то произошла между ними по ее вине. Лишь однажды она просто промолвила: «Я была очень несчастна тогда». Впрочем, ее друг вовсе не требовал объяснений. Луи-Феликс если чего-то требует, то только от звезд и планет, его любознательность обращена к небесам. А с людьми он чрезвычайно сдержан, даже застенчив. Что-то осталось в нем от былой детской неуклюжести, но он уже не подскакивает все время, а лишь иногда поднимает плечи с удивленным видом. Люси уже несколько раз навещала Луи-Феликса и его семью в Соединенных Штатах. Но сейчас она все больше утрачивает охоту к путешествиям. «Берегись, — как-то сказала ей Джуди, — ты скоро станешь совсем как моя свекровь. Она перестала путешествовать и постепенно пустила корни в свое кресло. Превратилась в настоящий пень». Мадлен Анселот и вправду стала чудовищной домоседкой. Чем больше она стареет, тем опасливей относится ко всяким передвижениям. Она почти не покидает своего дома на улице Птицеловов. А в качестве оправдания ссылается на своих многочисленных кошек, цветы, возраст, ревматизм. Но причина совсем в другом. Люси часто заглядывает к Мадлен Анселот, они соседки.

Старушка проводит дни у окна, выходящего в сад. Но то, что поначалу было праздностью, вызванной горем, стало созерцанием. «Представляете, — как-то призналась она Люси, — мне понадобилось дожить до шестидесяти лет, испытать горе вдовства, чтобы наконец-то увидеть то, что открыто нашим глазам, и осознать, как мало внимания до сих пор я на это обращала. После смерти Пьера я так тосковала, так тосковала в нашем опустевшем доме! Я просиживала целыми часами, и мне ничего не хотелось делать. Зачем есть, чего ради убираться в доме, с кем разговаривать? И тогда я стала просто смотреть, смотреть в окошко. И увидела небо. Нет, разумеется, я смотрела на небо не так, как смотрит на него мой сын! Я… как бы это сказать… я смотрела как вдова. Да, вот именно. Взглядом вдовы. Я столько плакала после смерти Пьера, потом слезы исчерпались, но горе осталось, такое же острое. В доме я не знала, куда обратить взгляд: мебель, любая вещь напоминали мне о Пьере и причиняли боль. Но небо, небесный простор, оно не заставляло меня страдать. Оно было чистое, никак не связанное с моим прошлым. Бескрайнее, оно неизменно было надо мной и в то же время менялось. И оно было такое знакомое и одновременно таинственное, и бесконечно прекрасное. Когда я смотрела на небо, боль у меня притихала. Особенно когда были облака. Вот говорят, голубое небо, серое небо, такое, сякое. Но ведь этим почти ничего не сказано. Ведь существует безмерное множество оттенков и в синеве, и в сером его цвете, в розовом, багряном, желтом, белом и в черном, ночном. Ах, как бесконечны его оттенки черного! Мне просто не найти точных слов, чтобы определить каждый из этих оттенков. Я вижу куда больше, чем способна выразить, описать. И к тому же у меня нет вашего таланта к живописи, к рисованию. Я ограничиваюсь тем, что смотрю. Смотрю, напрягая все внимание, пока мне, не удастся совместить вот это зримое и мое зрение… свои глаза с небом, со светом, с облаками… и тут, тут я почти что превращаюсь в облако! То есть я хочу сказать, я чувствую так, будто плыву с вереницей облаков, растворяясь в свете, в тумане, становлюсь дождем, ветром… И в этот миг я не испытываю страданий, забываю о своем горе, об одиночестве… и мне становится легче думать о Пьере… Вы меня понимаете? Вот так я и провожу время, и именно поэтому я так его провожу. Поэтому не испытываю ни малейшего желания путешествовать, шевелиться. Безграничные просторы, они здесь, за окнами. Мне достаточно чуть поднять голову… Так чего ради мне куда-то ехать? Чем меньше я двигаюсь, тем больше путешествую…»

Мадлен Анселот путешествует, сидя дома у окна; она странствует не по земле, а по небу. Она перемещается силой своего взгляда. Взгляда овдовевшей женщины, исчерпавшей все слезы, ужаснувшейся утратой близкого человека. Взгляда несчастной женщины. Ей достаточно кусочка неба, обычное облако приводит ее в восхищение. Она не ждет никаких чудес, не надеется, что однажды узрит огненное облако с сияющим ангельским ликом или хотя бы станет свидетельницей небывалого солнечного затмения. Для нее любая туча, любое облако уже чудо, легчайший ветерок — утешение, первый луч зари приводит ее в восторг. Ей присуща непритязательность бедняков, бесконечное терпение тех, кто уже ничего не ждет, кроме того, что придет и их черед постичь таинство исчезновения.

Соседство Мадлен Анселот стало для Люси поддержкой в ее труде по достижению успокоения. Смирение этой женщины, утратившей радость после смерти мужа, поразительная внимательность ее взгляда к переменам, к краскам неба, по-новому осветили прошлое Люси, ее память.

У Люси с детства была украдена радость, и столь ранняя ее утрата, можно сказать, незаметно, неощутимо наполняла ее жизнь до самых последних лет страхом и болью. С истерзанным сердцем, она объехала весь мир, и глаза ее были нетерпеливы и ненасытны. Она видела почти все страны, сотни городов, тысячи людей. Но хотя бы раз задержала она на пейзажах, на людях, на предметах взгляд, пусть наполовину такой же внимательный, как взгляд Мадлен Анселот? Люси так не думает. Что она, в сущности, видела? Обрывки доступного зрению, поспешно выхваченные фрагменты прекрасного, заглатывавшиеся в спешке, без понимания. И что ей от всего этого осталось? Калейдоскопические образы без взаимной связи, без целостной конструкции. Осколки образов, причем нередко острые, режущие, как бритва.