Четвергас, Убаев, Швеффер, Магомадов сидели за столом и внимали другу детства Мамулашвили Георгию Бочаридзе. Надраенные мочалкой, промытые до хруста в маленькой баньке тела их все еще источали благодатный жар. Поношенное, штопанное, но чистое белье благостно льнуло к скелетно-тощим телам, избавленным от вшей и зуда. Рот наполнялся обильной слюной при виде еды, заполнившей стол.

На нем уже дымилась картошка, бугрились ломти серого хлеба, источали с ума сводящую сытость пласты нарезанного сала, пупырчато зеленели соленые огурчики с укропом. Сизо-маслянистой, давно забытой роскошью мерцал в стекле литровой бутыли первач.

Мамулашвили накрывал на стол, носил еду из маленькой летней кухни во дворе. Его друг Георгий рассказывал. Собственно, часть рассказа они уже услышали по дороге с гор от самого Мамулашвили: он встретил друга на рынке. Мамулашвили приценивался к буханке хлеба. Георгий, отбывающий в Тбилиси на следующий день, искал молодой жене подарок — молодую жену не так просто удержать даже грузину. Георгий бывал в Грозном регулярно: сопровождал вагоны с точными приборами Тбилисского приборостроительного завода для грозненской нефтехимии.

Детство Бочаридзе сплавили с детством Мамулашвили пыльные каменистые улочки селения Вардзиа и зеленый блеск Куры, что остужала летом жар мальчишеских тел. Недалеко от Вардзиа лежит другое село, Карцахи, где живут родственники Мамулашвили.

А от Карцахи восемь километров до турецкой границы, восемь безопасных верст до свободы и счастья. Мамулашвили знал в приграничном районе каждый камень. Пограничные заставы сейчас там худосочны и редки.

Деньги, вырученные от продажи оружия, сделали большую часть дела: есть одежда, документы, по которым каждый из них теперь сопровождает спецгруз по маршруту Тбилиси — Грозный — Тбилиси. Пустого вагона с тарой от приборов хватит для всех, укрыться среди тары и переждать дорогу — не проблема.

В этом домике отдыхал и коротал время Бочаридзе каждый свой приезд в Грозный, хозяин его живет у жены, сдает дом внаем за небольшую плату. Отсюда незадолго до утра и тронутся они к станции. Состав отправляется в девять. А пока…

Они выпили по первой. Швеффер опрокинул рюмку и задохнулся: перехватило дух. Открыв рот, слезно таращился — первач был градусов под семьдесят. Гоготали, хлопали по тощей немецкой спине, смачно хрустели огурцами.

Опрокинули по второй. Четвергаса сокрушительно качало в теплых волнах блаженства. Он прослезился, полез целовать спасителя Мамулашвили. Грузин сидел истуканом, улыбался деревянным лицом, едва приметно передергиваясь от мокро-соленых губ латыша, мнущих его щеку.

Швеффер, выпучив глаза, оглядывал стены, низкий потолок, плывущий горбоносый профиль Мамулашвили. Тавром въелось в мозг, прижигало чувство опасности. Неодолимо наползало дурманное забытье. Оно сломило немца позже всех, когда вялые телеса остальных согнуто обвисли, а тяжкие власяные шары их голов покоились среди тарелок.

Мамулашвили неотрывно смотрел в глаза Швефферу. Зрачки грузина — две сизые сливки — вдруг вывернулись из орбит, понеслись к немцу стремительно и автономно, как две смертоносные картечины. Ужаснувшись их убойной силе, Швеффер отшатнулся, стукнулся затылком о стену и провалился в беспамятство.

…Его качало в зыбкой черной невесомости. Длилась эта тошнотная, омерзительная качка долго, нескончаемо. Потом зыбь, колыхавшая Швеффера, отхлынула, оставив его на жесткой мели, а чернота стала группироваться перед лицом, в тугие водяные комки. Комки эти прыгали вперед, больно разбиваясь о нос, глазные яблоки.

Он застонал, открыл глаза. И наконец расшифровал то неистовое опасение, изводившее его перед обмороком: он боялся, что, проснувшись, увидит перед собой эту самую фигуру, теперь сидевшую напротив.

Перед ним маячил человек в форме милиционера. Сбоку стоял красноармеец с мокрым жестяным ковшом в правой руке. В левой — ведро с водой. Лицо, грудь, живот и ноги Швеффера были мокрыми, струйка ледяной воды все еще стекала с подбородка на колени.

— Очухался? — напористо и весело спросил офицер, высверкивая рысьими глазками. — Ну, будем знакомы, герр обер-лейтенант. Перед вами полковник НКВД Дроздов, народный комиссар республики. Будем говорить или валять дурака?

Закончив допрос Швеффера, Дроздов вышел во двор. Прислонившись спиной к сараю, стоял и смотрел в небо Мамулашвили. Ватник на нем был расстегнут, густая бархотка свежей щетины обметала за сутки лицо. Он смотрел вверх, чтобы не видеть часового с автоматом, что прогуливался неподалеку, безразлично кося взглядом мимо «подшефного». Он вроде и не сторожил, а так, фланировал сам по себе.

При виде наркома Мамулашвили оттолкнулся от сарая, опустил руки по швам. Набрякшие, багровые кисти рук судорожно сжались.

Дроздов подходил, похрустывая снежком, попыхивая папироской. Затянулся, пустил струю в стену, мимо лица грузина. Увидел, как жадно дрогнули круто очерченные ноздри. Вынул пачку «Казбека», помедлив, протянул. Мамулашвили выудил папироску, заложил за ухо, тускло сказал:

— Спасибо.

Снова вытянул руки по швам.

— Ну, — с умеренным удовольствием от розового утра, от стойки грузина, от удачного допроса, выцедил нарком, — что мне с тобой делать, Мамулашвили? Шлепнут ведь, живодеры. Разве что в трибунал, а?

— Вам виднее, гражданин нарком, — с сосущей маетой отозвался грузин.

Крылась за ленивым бесстыдством наркомовских вопросов грация кошки, трогавшей когтями полузадушенную мышь. Хоть и обещал накануне вполне определенные блага, если сладится дело с пленом десантников. Дело сладилось, да вот слово наркомовское…

— Мне виднее, — согласился полковник. Затянулся с видимой усладой еще раз. — Ну, коль так… живи.

Достал из кармана, протянул справку в четыре строки. С печатью НКВД.

Мамулашвили прочел — поплыла голова.

— Когда понадобишься, найдем. А понадобишься скоро, — уточнил ситуацию полковник. — Пока отдыхай.

Пускал дымы, смотрел, усмехаясь, в очумело летящую спину грузина. Уютненько начинался денек.

Глава 32

Дни шелестели мимо Апти ветрами, затяжным снегопадом вперемежку с дождем. Они забивали уши плотной ватой тишины. Время тянулось неспешное, скупое на крупные подачки. Случалось, попадал в стальную петлю медведь или вымахивал под мушку его карабина круторогий красавец олень. Тогда время уходило на коптильные, солильные дела, деревянные бочата заполнялись солониной, в пещере витал дымно-сытный, выжимающий слюнки запах.

Иногда накатывала неодолимо, растекалась по человеку смертная маета одиночества. Он захлебывался в ее вязкой бездонной толще, как мушка в янтарной смоле, целыми сутками лежал вялый, недвижимый. Но шли дни, и человек постепенно оживал, выкарабкиваясь из оцепенелости, выбирался в горы.

То ли подарком, то ли горем обрушивалось на него событие: в аулы стали прибывать и селиться люди из России. Апти наблюдал издали в бинокль, как оседали они по саклям.

Живой раскатистой дробью рассыпался по дворам стук топоров, после долгого перерыва высочились опять дымы из труб. Множились черные заплатки вскопанных огородов. Прозревало квелое жилье зрячим блеском вымытых окон.

Тянуло его неуемной тягой к человеческой речи, к нехитрым сельским работам. Но — нельзя, вражьим чужаком он был тому Закону, что забрасывал сюда этих людей. Насмотревшись, истерзав душу, возвращался Апти к себе в пещеру.

Однажды, роясь в груде собранного скарба, обнаружил он стопку книг, перевязанных шпагатом, — давно забыл про нее. Подцепил шпагат кинжалом, дернул на себя. Выудил из стопки книжицу.