— Ты Синеглазка, — твердо и бесповоротно уличил Апти.

— Вот те раз! Это с какого боку понимать?

— Тебя Иван-царевич цаловал, потом от тебя на коне убегал. Ты яво догоняла.

— Ох ты, мать честная! — всплеснула руками хозяйка. — Мы, выходит, окромя рубки дров сказки почитываем? Ну послал бог помощничка на ночь глядючи.

— Много говоришь, женщина, — осознав подопытную свою роль, хмуро сказал Апти. — Малый дело к тибе есть.

— Фу-ты ну-ты, какие мы, с норовом. О делах успеется. Садись, гостенек, кормить буду. Заработал. Звать-то как?

— Апти меня звать, — прошел к зашторенному окну, сел на лавку Апти.

— А по батюшке? — пропела хозяйка, проворно мостя на столе чашки, ложки, соленую капусту. Строгая и гордая худоба, густая синева под глазами выдавали нелегкую долю коренной россиянки, заброшенной в горный аул.

— Не надо батюшка, Апти зови, — сказал Акуев.

— А меня Надей нарекли. При полном параде — Надежда Трофимовна. Дак каким тя ветром ко мне поднесло? Чем занимаешься? Ваших-то бедолаг услали.

— Абрек я, — коротко сказал Апти, не посчитал нужным таиться.

— Это что, тот самый Апти-абрек? — опешила хозяйка, выпрямилась у печи. Однако не страхом, скорее жалостью напитывались ее глаза. Зрело в них что-то большее, чем простое любопытство, разгоралось задиристое ехидство. Выронила вдруг непонятно-скорый говорок: — Мама мыла раму?

— Чего ты говорила? — оторопел Апти.

— Ниче-ниче, — успокоила хозяйка. — Дак зачем явился?

— Давай дело помоги, — попросил Апти. Вынул из-за пазухи тетрадку.

— Погоди со своим делом, — отмахнулась Синеглазка, цепко всматриваясь. — Я тоже хороша: «кто» и «зачем» на голодное брюхо. Давай-ка повечеряем сначала. А то я и забыла, когда за одним столом с мужиком чашку опорожняла. А уж с натуральным абреком когда еще приведется.

И опять запустила в Акуева тихой скороговоркой тревожно-знакомое:

— Как индюшка на яйцах, посидим, что ли? — обдала тягучим сиянием глаз, плеская из них чем-то хитрым, дразнящим. — Такому бы работничку мяса положено. Да вот оказия, вывелось оно в колхозе нашем, госпоставка вывела. Так что не обессудь, похрустим капусткой за компанию. И щец похлебаем.

Достала из печи горшок с варевом, поплыла с ним к столу. Из-под крышки потянул пресный, травянистого настоя парок. Апти встал, пошел к двери. Хозяйка встрепенулась, озаботилась:

— Далеко ли собрался? Не угодила, че ли?

— Мал-мал подожди, — попросил Апти.

Вышел во двор, на ощупь обогнул ограду из жердей, выволок из куста свой хурджин с окороком.

Глаза привыкали к темноте. Над сумрачной громадой хребта, подпиравшего стылую бездну неба, расплескалось скопище звезд. Вдоль аула набирал силу ночной сквозняк, холодил полыхавшее жаром лицо.

Апти тронул ладонью накаленные скулы, взъерошил короткую бородку, покрутил головой: жизнь напиталась неожиданно пряным, пронзительным привкусом радости. Подумалось небывалое: принести и завалить эту избушку грудой собранного добра из своей пещеры, привязать у крыльца Кунака, повесить на беленую стену свою подкову…

Зашел в избу, растянул горловину хурджина, бухнул на стол окорок. Сел.

Хозяйка всмотрелась, холодновато осведомилась:

— Это как понимать?

— Хорошо понимай, — робко попросил Апти. Добавил торопливо и потрясенно, не веря тому, что с ним происходит: — Ей-бох, почему ты здесь? Тибе надо золото, парча надевать, по небу ходить. Твое место — царица быть.

— Коли так, угощай царицу, — обезоруженно согласилась хозяйка. Приложила ладошки к щекам, добавила изумленно: — Надо же, в краску вогнал, басурман. Даром что абрек, а комплименты горстями сыплешь.

Апти засучил рукава бешмета, вынул кинжал, стал пластать пахучую ветчину. Нарезал, придвинул горку ломтей к хозяйке:

— Кушай.

Удивился. Хозяйка смотрела на его руку, в глазах густел перемешанный с жалостью страх:

— О господи! Кто тебя так?

Шрам на руке Апти налился каленой краснотой, из-под бурой засохшей корки в нескольких местах высочились капельки крови — разбередил рубкой дров. Апти опустил Рукав бешмета, нехотя буркнул:

— Чушка осерчал на меня.

— Ну-к, засучи, перевяжу, — велела Надежда.

— Э-э, зачем вязать? — удивился Апти. — Яво солнце нужен, ветер нужен, тогда заживать будет. Очень прошу тебя, кушай, Надя Трофима-на.

— Ну как знаешь, — опустилась Синеглазка на скамью. Ее шатнуло, повело. Уцепившись за стол, прикрыла глаза, виновато усмехнулась: — Наработалась, че ли? Слыхал про нашу установку на данный политмомент: я и баба, я и бык, я и лошадь и мужик. Бери ложку, абрек, вечерять будем.

Взяла ломтик мяса, откусила, стала жевать. Апти зачерпнул ложкой в миске, хлебнул жидкое травянистое варево, исподлобья, украдкой глянул на женщину. У нее медленно розовели скулы, мучительное виноватое наслаждение проступало на лице.

— Господи… Неужто свежатинкой разговелась? Как завтра бабам в глаза посмотрю? Председатель на ночь единолично мясо трескает.

— Пирсидатель? Ты пирсидатель колхоза? — поразился Апти.

— Хошь стой, хошь падай, а председатель, — нехотя обронила женщина.

— Мужчина нет, что ли? Зачем такой работа на женщина грузили?!

— А где их, мужиков, отыскать? — скорбно качнула головой Надежда. — Они в сырой земле спят. На все село три мужских единицы. Из них, ежели руки-ноги вместе собрать, один экземпляр в полном комплекте получится. Инвалидная команда.

— Ты где жила? — тихо спросил Апти.

— С Волги мы. Когда ваших отсюда угнали, сказали нам всем колхозом на Кавказ подаваться. Так и живем теперь здесь, бабьей силой кусты корчуем, кукурузу да рожь будем сажать. Россию, солдат кормить надо. Здесь хоть лес худо-бедно подкармливает, фрукту из-под снега наскребем, вперемешку с капустой да кукурузой посасываем. А в России лебеду да кору с деревьев вместо хлеба глодают.

Апти вспомнил про кабана, дернулся. Положил ложку на стол.

— Что, не лезет в горло хлебово наше? — горько встрепенулась хозяйка.

Апти хмуро, торопливо спросил:

— Твой женщин, ребятишка кабан кушал?

— Свинину, что ль? Мы ее, абрек, считай, два года и в глаза не видели.

— Чушка в реке лежит, — нетерпеливо оповестил Апти.

— Какая чушка?

— Шибко большой. Два раза такой, как я, будит. Он меня за руку мал-мал кусал, я его кинжалом резал. Теперь хряк холодный вода лежит, яво долго кушать можно. Утром бири арба, езжай на речка. Дуб на скале знаешь? От него вниз спускаться можно.

— Ну?

— Чушка там в реке. Типерь давай помогай. Я зачем к тибе приходил? Спать не могу, всяки-разные слова спрашивать буду.

Он сел к печи, достал тетрадку. Разгладил, развернул ее, стал объяснять, волнуясь:

— Книжка читал. Жилин, Костылин там есть. Ей-бох, за эта книжка жизня свой давать не жалко. Я как пацан становился, Жилина — маладец называю, Костылину — ишак кричу. Там слова есть, не знаю их, тибе буду спрашивать…

— Апти! — отчаянно позвала Синеглазка.

— Ои? — тревожно вскинулся абрек.

— Абрек ты мой золотой, отпусти меня на часок! — взмолилась Надежда. — Ты уж прости, не могу я твои слова слушать. Бабы мои, ребятишки голодными спать мостятся, им горькую ночь натощак маяться, а рядом, считай, пуды мяса мокнут. Пойду я, а?

— Зачем спрашивать? Я — гость, ты — хозяйка. Иди, — сумрачно сказал Апти, закрыл тетрадку.

— Ты уж не гневайся, кормилец, я мигом обернусь! Арбу возьмем, трех баб прихвачу. А ты тут жди. Я потом твои все слова до единого растолкую. Договорились, че ли?

— Подожду, — вздохнул Апти.

Она опустилась рядом на корточки, втянула Апти в бездонную синеву глаз, шепотом велела:

— Так и сидеть, боец Акуев. А я дверь запру, чтоб не удрал.

Пошла к двери. Апти осознал услышанное, неистово вскинулся:

— Падажди! Откуда мой фамилия знаешь?

Хлопнула дверь, щелкнул замок. Апти сидел, таращил глаза: ведьма, что ли? Кто подсказал его фамилию, которую он и сам стал уже забывать? Изнурял себя догадкой, сомнением до тех пор, пока не закрылись глаза и не обволок его теплый и впервые за долгие месяцы уютный сон, без горького привкуса едучей тоски.