181. «А то что было — было всё ничтожно…»
А то что было — было всё ничтожно,
Безликой повседневностью смертей
Прошло оно — ненужно, нетревожно,
Тая в немом прозрении ночей:
В их медленной, безрадостной капели
Шагов, шагов, истоптанных листов —
Во всем, что сказано без слова и без цели,
Тая сокрытую возможность слов.
И падали слова на зыбкие страницы,
Как заметающие след шаги
В дыму и в призраках пурги
В обратный путь идущей вереницы.
182. «Где окна стрельчаты, грозны колонны…»
Где окна стрельчаты, грозны колонны,
Где в полумраке образа слышны,
Где тонет в сводах глубина вселенной
Покорством муки, благостью вины,
Там под свечами трепетные жены —
Их руки непомерным сведены —
Там гроб греховный плоти изможденной,
Червивой покаянной тишины.
Там я — бессмертный. На кресте распятый,
Как мумия иссохший и пустой,
Зачатый тайной, ужасом приятый,
Колеблю венчик святости немой.
И предо мной, как осени закаты.
Твоей весны грозовые раскаты.
183. «Душа живет в иносказаньи…»
Душа живет в иносказаньи.
Я снова расскажу себя
В земном, в небесном сочетаньи…
Твое молчанье полюбя,
Твоих колен чуть узкий профиль,
Огромный взгляд и низкий лоб,
Я принаряженные строфы
Кладу в повапленный свой гроб.
Как свечи, в пламени, трохеи
Чело возносят в потолок
И ямбы — синью портупеи —
И дактиль… о немолчный ток:
Слова, слова, в иносказаньи.
В певучем, в звонком, в золотом,
В земном, в небесном сочетаньи
И в осиянии твоем.
184. «О луч в ночи совокупленья…»
О луч в ночи совокупленья:
Крик нечестивый? Нет! Иной.
Иной в мгновенном озареньи
Того, что будет вечной тьмой.
О, этот крик сквозь кровь и ветер
В крови… Потушены огни…
И снова, снова без ответа
В ночные эти злые дни.
И вот идет уже дозором
Позора возвещенный час —
Немая тайна уговора,
Который был уже до нас.
185. «Прах раскаленный…»
Прах раскаленный —
языки огня
и на ладони след истаявшей снежинки.
Дух — душа…
И это ты — дитя:
не соблазняющий — о нет! —
соблазном соблазненный
бог.
И длится бог, и будет вечно бог,
мой бог — неведенье мое —
О, жала медленного радость!
И тело будет — будет плод —
и свежесть божества — роса —
на дым ресниц истлевших —
на эту ночь — на этот гул во мне.
186. «В ничтожество спешим, как на луну…»
В ничтожество спешим, как на луну.
Вот пробили часы, и дрожь прольется
На гроздь руки, на звон, на тишину —
В бездонные воздушные колодцы.
Проходит день, но нет ему конца.
И смерть идет. И это лишь начало.
И мы глядим в постылое лицо
Бесчеловечной женственной печали.
Иными быть? Но это ведь из пыток,
Иль чуда слиток… Светом изойди,
Пока, как солнце, полн еще избыток,
Пока тебе с безумьем по пути.
ПИСЬМЕНА
ВАРШАВА, 1936
187. Письмена
Le vent se lève —
Il faut tenter de vivre.
1. «В слезах, в занозах, в судорогах…»
В слезах, в занозах, в судорогах
Вопит душа, которой нет.
И бьются в корчах недотроги —
Тела, которых тоже нет.
Будь разудалым в это лето.
Коль душно, высади окно.
И встань, и жди с рукой воздетой.
А я устал. А мне темно.
И я таю в сознаньи чахлом,
Которое, быть может, есть,
Глухую ночь, глухие страхи,
И мне во тьме ни встать, ни сесть.
Кричи, вопи, моя обида.
О, плоти злые семена,
И ты, бесплотный мир Эвклида,
И те и эти письмена.
2. «Какая вещая зараза…»
Какая вещая зараза
Простоволосая жена.
Глуха. Слепа. Глядит в два глаза
И слепотой озарена.
На крыше снег. Под крышей зыбка,
Совокупленье и очаг.
Над каторжной моей улыбкой
Отцовства восколеблен стяг.
Жена… жена… Сырая ляжка,
Плотской мучительный дурман,
Приносишь синевы в бумажке
И солнца жидкого стакан —
На балаган, на триолеты…
Кому чего? О, исполать
Тебе, воспетой и отпетой,
За продувную благодать.