— Родимов?!

— Он самый.

В глазах Веригина взметнулось смятение:

— Но ведь ты же… погиб при завале в шахте…

— Да… Погиб… при так называемом завале в шахте.

— В октябре сорок первого?

— В октябре сорок первого.

— Постой, постой… Я решительно ничего не понимаю! Отойдем в сторонку. Я просто ошеломлен, — Веригин увлек Родимова под арку толстостенного старинного дома и продолжал всматриваться в его лицо, изборожденное глубокими морщинами.

— Николай Карпович, ты ли это?

— Да, Александр Николаевич, это я.

— Пойдем отсюда куда-нибудь подальше.

Они молча направились в сторону Чистых прудов. У трамвайного кольца Веригин неожиданно остановился:

— Слушай, Николай, пойдем посидим где-нибудь. У меня есть на пиво. Хоть душу отведем.

Родимов улыбнулся:

— Ты прочитал мои мысли, Александр. Пойдем. Мне сегодня чертовски хочется выпить. Я расскажу тебе историю, от которой у тебя поднимутся дыбом волосы.

— Чем ты недоволен? Пришел с того света и ропщешь?

— Ты прав, Александр, я недоволен. А впрочем, это не то слово. Пойдем, иначе я прямо средь улицы забою, как волк на луну.

Обветренное серое лицо Родимова вновь передернулось в нервном тике. Только теперь Веригин заметил, что Родимов совсем седой, хотя волосы, как и раньше, густые, жесткие, непокорные. Лицо же стало совсем другим. Его иссекли морщины, линия рта необратимо изогнулась скорбным полудужьем, уголками вниз.

…И они пошли. Пошли молча по узкому переулку. Им нужно было остаться наедине.

IV

Проводив Родимова до Большой Калужской, где тот временно остановился у кого-то из дальних родственников, уже под вечер Веригин хотел ехать за город, но на Казанском вокзале раздумал и решил навестить друга по ссылке, поэта Валдайского. Пять лет, проведенных в Енисейске, так их сблизили, что и в Москве, на воле, они не могли прожить недели, чтобы не повидать друг друга. А тут к тому же встреча с Родимовым, который поведал такое, от чего мороз пробегал по коже. Расстрелян в сорок первом — и вдруг живой! Казалось бы, что может быть радостнее, чем встать из могилы? А тут — нет… Оказывается, есть вещи пострашнее смерти. Могила гасит любые страдания. А вот жизнь иногда своими неожиданно налетевшими порывами ветра раздувает гаснущий костер мучений.

Веригина мучил вопрос: стоит ли Валдайскому сообщать эту невеселую историю? Она могла болезненно повлиять на впечатлительного поэта, который столько выстрадал за годы тюрем, лагерей и ссылки.

В тягучих раздумьях и воспоминаниях о пережитом Веригин доехал до Черкизова. Быстро темнело. В низеньких деревенских домиках — последних следах старых московских окраин, затянутых зелеными палисадниками, — зажигались огни.

Веригин еще издали заметил свет в правом окошке деревянной лачуги, кособоко примостившейся к двухэтажному кирпичному дому.

Всякий раз, когда Веригин подходил к домику, где жил Валдайский, ему казалось, что какие-то невидимые сильные клещи втягивают в утробу земли эту уже почти сгнившую лачугу, а она, войдя в землю по самые окна, из последних сил цепляется за кирпичную стену соседа, стараясь продлить свое жалкое существование под солнцем.

Веригин посмотрел на кирпичный дом и подумал: «Когда-то, очевидно, его построил торгаш, выбившийся из приказчиков. Наверху жил со своей многочисленной семьей, а внизу была керосиновая лавка. Она и сейчас осталась керосиновой лавкой».

Веригин знал, что раньше Валдайский жил с семьей в одном из переулков, выходящих на Арбат, в старинном особняке. Занимал четыре комнаты с лепными потолками, с дубовым паркетом, с камином в просторной гостиной.

После ареста поэта сразу же посадили в Бутырскую тюрьму и его жену. У Валдайских была дочь, Регина, студентка Института философии, литературы и истории. Когда родителей забирали, она была в фольклорной экспедиции на севере. Вернувшись глубокой осенью в Москву, Регина увидела в квартире чужих людей. Райисполком оставил ей самую маленькую, полутемную комнату.

В 1943 году, после окончания института, Регина вышла замуж за демобилизованного по ранению офицера, с которым познакомилась в подшефном военном госпитале. Родом офицер был откуда-то из-под Иркутска. Бросив свою крохотную комнатенку, Регина вместе с мужем уехала в Сибирь. Так Валдайские окончательно потеряли площадь в Москве. Вот и снимали теперь комнатку в Черкизове.

В Черкизове у Валдайских Веригин бывал не раз. Но мира и согласия в семье друга он не видел. Софья Николаевна, которую тюрьмы и лагеря сделали совершенно больной женщиной, приучили пить и курить, всегда была раздражена, чем-то недовольна. Преображалась только тогда, когда на столе появлялась бутылка водки. Пила наравне с мужчинами. После каждой выпитой рюмки шла за ширму и незаметно для гостей в ту же рюмку капала сердечное.

Носил Валдайский (об этом знал не только Веригин) тяжкий крест в душе. В 1943 году, будучи в лагере, Валдайский написал хвалебную поэму о Сталине. Эту поэму он послал в Москву, в Кремль. И целых три месяца ждал ответа. Ждали Этого ответа и друзья по лагерной судьбе. Дождались. Валдайского повезли в Москву. Правда, везли с охраной, но все же не в товарной теплушке — в вагоне курьерского поезда «Владивосток — Москва».

В столице Валдайского сразу же доставили в Министерство государственной безопасности. Приема ждал трое суток. Жил вместе с конвоиром в служебной комнате министерства. Наконец вызвали. Беседовал с ним лично Берия в присутствии адъютанта и заместителя. По просьбе министра Валдайский прочитал поэму. Берия похвалил, даже похлопал по плечу, а потом тут же, при Валдайском, отдал распоряжение своему адъютанту: снова отправить в лагерь — туда, откуда привезли.

Что угодно, но такого коварства Валдайский не ожидал. Ехать за тридевять земель только для того, чтобы прочитать министру поэму! А ведь с этой поездкой в Москву у него было связано столько надежд! Пять бессонных ночей в поезде… Пятеро суток за окном вагона свистел ветер свободы. На этом ветру можно было захлебнуться от счастья, захмелеть от нахлынувших дум. Надежда тугими девятыми валами захлестывала воображение.

Дорога назад была нелегкой. Валдайскому казалось, что со стороны он походит на человека, которого за какие-то доблести подняли на руки, два раза подбросили над головой, а на третий, подкинув еще выше, поклонники разбежались. И вот он, пристыженный, униженный перед самим собой и перед людьми, сидит на земле в грязной луже и, пугливо озираясь, ищет чьего-нибудь сочувствия. «За что они сыграли со мной такую злую шутку? — думал он и не находил ответа. — Зачем нужно было вызывать в Москву? Какой у Берия был расчет?»

Через два месяца из Министерства внутренних дел пришло в лагерь распоряжение: Валдайского из-под стражи освободить и, согласно директиве № 185, оставить работать при этом же лагере в качестве вольнонаемного. Это «сработала» поэма о Сталине. Но той, обжигающей сердце радости, которую он испытывал, когда ехал в Москву, Валдайский уже не чувствовал. После поездки в столицу на душе осталась неистребимая полынная горечь. Валдайский почти бросил писать стихи. По распоряжению управления лагерей он был назначен начальником агитбригады, с которой более двух лет колесил по лагерям Восточной Сибири. Поэму о Сталине он читал, но уже не с тем огоньком, не с тем душевным трепетом, с каким читал ее Берия. А читать эту поэму заставляли.

И вот теперь Валдайский вернулся в Москву. Как и Веригин, как и другие товарищи по ссылке, он хлопотал о реабилитации. Как и раньше, до ареста, жил вольным художником, зарабатывая на случайных публикациях стихов и на внутренних рецензиях в издательствах. Те, кто знали его раньше, до тридцать седьмого года, помнили Валдайского добром, а поэтому помогали, чем могли: кто рекомендательным звонком в редакцию, кто поручение отрецензировать рукопись стихов… Худо ли, бедно ли, но Валдайский перебивался. Даже начал поэму, о которой не раз говорил Веригину. Но читать пока временил: «Подожди, Саша, выпишусь до конца — тогда выложу все сразу. Я ведь сейчас ношу в душе прямо-таки атомный заряд, так и распирает всего».