В конце улицы показались вооруженные люди. Впереди шагал Коржевский, опираясь на палку, за ним — партизаны. И тут Юрась, подумав о дальнейшей судьбе Вассы, повернулся и пошел назад за церковную ограду, в заросли, где неясно обозначались чьи-то заброшенные могилки. Присев возле них, он быстро проглядел несколько страниц и содрогнулся. До сих пор не боявшийся ничего, он вдруг почувствовал себя беспомощным перед клеветническими показаниями Варухина. Но это длилось секунды. Он скомкал листки, затолкал их в сумку, с ожесточенной горечью выдохнул сквозь зубы:
— Погиб ты, Мясевич, геройски, а зря. Не поверил мне, все хотел убедиться. Вот и убедился… Ну что ж! Пусть и бумаги твои следом за тобой идут…
Юрась сунул в сумку гранату, выглянул из кустов. Партизаны топтались возле убитого Мясевича. Юрась взялся за кольцо гранаты, и вдруг его рука медленно опустилась. Подумал с презрением к себе: «Струхнул — и в кусты? Боишься, что узнают о клевете другие? Так ведь и нужно, чтоб узнали! А если товарищи этому поверят, если посчитают меня предателем? Что тогда?..»
Юрась встал, вылез из кустов, медленно направился к Коржевскому.
Приблизившись, он доложил о подавлении огневой точки на колокольне, обстоятельствах смерти Мясевича и протянул командиру его сумку.
— Чудак человек! Зачем понесло его в эту катавасию — ума не приложу, — пожал досадливо плечами Коржевский.
— Объяснение в его бумагах.. — хмурясь, сказал Юрась.
— А что там?
— Посмотрите.
— Ладно, после… — махнул рукой Коржевский, увидев скакавшего на коне связного от Афанасьева.
Тот доложил, что сопротивление противника подавлено, захвачено оружие и много других трофеев! Потери еще не подсчитаны. Склады и ремонтные мастерские в руках партизан.
Стрельба на Мигаревской дороге утихла. Из погребов и подвалов начали выбираться перепуганные женщины и дети. Стали поступать сведения и от остальных командиров боевых групп, свидетельствующие о том, что операция в целом удалась.
Возле Коржевского вертелся, гарцуя на рыжем коне, незнакомый парень в каракулевой кубанке с ярким малиновым верхом и с блестевшей на ней звездой, вырезанной из консервной банки. Выслушав донесения связных, Коржевский спросил у бравого парня:
— А у тебя что?
Тот вскинул руку к головному убору, звонко отрапортовал:
— Товарищ командир, я из отряда имени Щорса. Ваше приказание выполнено! Огнем моего орудия огневая точка на колокольне уничтожена!
— Че-е-го? — протянул Коржевский.
Юрась никогда бы не подумал, что командир за секунду может так измениться. До этого стоял усталый, ссутулившийся, опираясь на палку, а тут вдруг преобразился. Вытаращился на лихого артиллериста да как рявкнет:
— Пошел ты к…
И отвернулся, возмущенный до крайности. А ошалелый артиллерист хлопал глазами, ничего не понимая, пока ему не объяснили, что произошло на самом деле.
На площади возле церкви тарахтели повозки, суетились партизаны. Они таскали со склада мешки, ящики и все это грузили на подводы. Возле бойцов шумела деревенская детвора. Взрослые поначалу осторожно, а дальше все смелее расспрашивали о войне, о жизни в советском тылу, о том, что происходит на фронте. Радист Полухин на всю мощь включил радиоприемник, и люди впервые за год услышали собственными ушами сводку Совинформбюро из Москвы. Сводка была неутешительной, фашисты начали наступление на юге и продвинулись к Донбассу и на Харьковском направлении.
Юрась с минерами лазал по темному складу, вытаскивал во двор ящики с толовыми шашками, мины, гранаты, запалы, сортировали их. В помещении было душно, пахло чем-то едким. У Юрася подкатывала к горлу тошнота, от липкого пота рубашка стала мокрой. Сказывалась контузия. В ушах еще нудно звенело это бесконечное «зн-н-н…». Вдруг он стал куда-то проваливаться и, чтобы не упасть, прислонился к стене. Минеры заметили неладное, подбежали к нему.
— Посиди, мы сбегаем за Вассой, пусть даст лекарства.
— Не надо, — отстранился Юрась.
— Тогда полежи в холодке, без тебя все перетаскаем…
Юрась спустился к речке, разделся, постирал портянки и вымылся. Прохладная вода не бодрила. Вытянулся в тени под вербой, положил на лицо мокрый платок, но все равно одолевала тошнота. Вдруг речка заволновалась, перекосилась, стала запрокидываться, падать, и мрак затмил глаза…
Юрась крепко спал. Очнувшись, он не мог сразу сообразить, сколько сейчас времени и где находится. Стал напрягать память, приподнял голову и… увидел Вассу. Она, раздетая, задумчиво стояла у воды, и ее белое тело после купанья светилось под розовым солнцем и сверкало каплями воды.
«Какая красивая!» — ахнул Юрась, будто увидел ее впервые, и волна нежности поднялась в груди.
Васса, вскинув руки к затылку, поправляла волосы, и он снова подумал: «Какие красивые у нее руки!» А она стояла, не замечая его в высокой траве под вербой, и светлое, как бы озаренное лицо ее, отраженное речной заводью, румянилось, а губы затаенно улыбались чему-то…
Васса вошла в жизнь Юрася так легко и просто, будто давно уже подобрала к ней заветный ключик. Особенно близки стали они с той майской соловьиной ночи.
Юрась смотрел сейчас на Вассу и хотел взять ее на руки, поднять высоко над всем светом, к самому солнцу!
— Васенушка! — безмолвно воскликнул он, задыхаясь от восторга.
Васса круто повернулась, словно услышала зов Юрася, хотя он по-прежнему лежал не шевелясь. Она с опаской прикрыла ладонями грудь. Но тут же выпрямилась, позвала:
— Юра! Где ты?
Он поднялся и, улыбаясь, шагнул к ней. Она, раскинув руки, бросилась к нему, обняла на миг, стыдливо ойкнула:
— Фу! Бессовестная… совсем раздетая…
Юрась прижал ее к себе.
— Я все село обегала, искала тебя. Мне сказали, что тебе плохо. Что случилось, милый? Контузия?
— Нет, соскучился по тебе, поэтому…
— Перестань! Это у тебя рецидив зимней контузии!
Он обрадовался, что Васса ни о чем больше не спрашивала и только порывисто гладила его волосы. Он заглянул ей в глаза — ясные и прозрачные. Был в них и новый свет, сквозь этот свет он видел ее душу и понял: ей можно все рассказать, она поверит, как верила прежде.
Васса подавила вздох, молвила с укором:
— Как ты рисковал там, на площади, на глазах у немцев! Ведь и с тобой могло случиться то же, что с Мясевичем!
— Каждому свое. Отец ничего не говорил тебе о нем?
— Когда же, Юра? Я едва отпросилась у Кобзарева, все бегала по селу, тебя искала. А что Мясевич?
И тогда Юрась, чуть подумав, рассказал Вассе про то, чему был сегодня свидетелем и какой прочитал документ, заготовленный Мясевичем.
Глаза Вассы потемнели от горечи, переполнившей ее. Она быстро надела платье, и вместо бело-розовой богини перед Юрасем предстала суровая партизанка.
— Хорошо, что ты все рассказал мне. И что бумаги Мясевича отцу передал… Ты остался таким, как ты есть. А теперь пусть все узнают, кто есть кто.
Васса взяла Юрася за руку, повела к берегу. Сели, опустив ноги к воде, долго молчали, слушая переклик голосов на селе, и смотрели в серебристое зеркало реки, покрывавшееся синью заката. Прошло несколько минут, прежде чем Васса раздумчиво сказала:
— Юра, мне кажется, останься Мясевич в живых, он не пустил бы в ход приготовленную бумагу. Нет. После нынешнего вашего совместного боя напрасны были бы старания убедить его, что ты виновен в гибели группы. Он бы не поверил, как не могу и не хочу верить я в отсутствие человеческой совести. Иначе все теряет смысл: наш труд, борьба, жертвы, самоотречение… Ведь так? Или я не понимаю?
— Я не сумею сказать яснее и лучше, чем ты.
Они опять замолчали, прильнув друг к другу. Неподалеку заквакала лягушка. Юрась задумчиво грыз былинку. От нее исходив тонкий запах чего-то свежего, очень знакомого, но он не мог вспомнить, чем же она пахнет. У земли тысячи запахов. Все на свете чем-то пахнет: и труд, и сон, и радость, и даже горе! Все! Надо только разобраться, уметь чувствовать. На самом деле, разве не пахнет работа потом? Или когда горе гнет-корежит тебя, разве не кажется, что ты опускаешься в могильную сырость?