И действительно, представитель весьма внимательно прислушивался к препирательствам, неопределенно усмехнулся. Потом спросил Афанасьева, сколько времени займет подготовка к заданию. Тот подумал, посмотрел на Максима и твердо заявил:

— Сутки.

— Что ж, сутки так сутки, — протянул Косяченко рассудительно. — Если что-то у вас получится, пришлите подарок следующим самолетом.

Наступила неприятная тишина. По напряженным лицам партизан проскользнуло разочарование, лишь Варухин не мог никак угомониться. Вскочил, протянул руку вперед (впечатляющий жест, подмеченный у одного киноактера):

— Что ж это такое, товарищи! Мы рвемся в бой с заклятым врагом, а нам говорят: «Стоп! Сдай назад!» Гасят в сердцах живой партизанский огонек! Уговаривают: «Не спешите. Подумайте, прикиньте, пока мы будем стратегические планы разрабатывать», — быстрый взгляд в сторону Афанасьева, вызвавший у партизан понимающие улыбки. — Я даю слово чести: трофеи будут доставлены сюда через три-четыре часа. Разрешите?

— Нет! На авантюру я согласия не даю! — отрезал Афанасьев сухо.

Видимо, эта категоричность, это упорство и заели Коржевского. Потер бороду, поглядел себе под ноги, приказал непреклонным тоном:

— Варухин, приступайте к подготовке. Сколько времени понадобится?

— Пять минут!

Коржевский поморщился.

— Через час доложите состав группы и план действий.

Партизаны высыпали из землянки, завели патефон и под его хриплые звуки стали собираться.

Афанасьев решил ехать к самолету, поговорить с экипажем. Хотел было оседлать коня и не мог, его давила угнетающая тоска от предчувствия какой-то беды. Ощущение было настолько определенным, настолько ясным, что все личное — отвращение к Варухину, обида на Коржевского — отступило в тень как нечто второстепенное, а главное — судьба людей, оказавшихся под командой писаря, — заняло все его сердце.

Расстроенный, томимый тревогой, он направился к Коржевскому и еще раз напомнил ему про серьезность взятой на себя командованием ответственности. Коржевский выслушал, усмехнулся по-хорошему:

— Неужели ты серьезно подумал, что я доверю Варухину своих хлопцев? Он так нахимичит, что… Но ты должен понять и то, что я в присутствии представителя центра не могу отказать партизанам, раз им захотелось поразмять молодые кости. Пусть потренируются, впереди большая война. Варухин Варухиным, а в первую очередь на задание пойдет третий взвод. Командир опытный, маху не даст, все будет нормально.

Сорок минут спустя ушла группа Варухина. В составе ее десять человек на двух подводах. Парни один к одному! Среди них бывшие военнопленные, бежавшие из лагерей, — этим больше чем другим есть за что мстить захватчикам. Унеслись как на праздник.

Вслед за группой добровольцев отправился третий взвод на лошадях, на повозках с пулеметами и противотанковым ружьем.

А часа через четыре по лагерю пронеслось:

— Е-е-е-дут!

— Шашлык гонят!

И вдруг веселый разнобой голосов словно пресекло. Люди кинулись к телегам, въезжающим в лагерь. Лошади встали. Окружившая их толпа потемнела. Хлестнул пронзительный женский крик. Сквозь густую массу партизан торопливо пробирались Косяченко, Коржевский, Присяжнюк. В тишине слышалось шарканье ног да фырканье усталых коней.

Косяченко остановился возле первой телеги, снял фуражку, погладил машинально бритую голову — в телеге лежал убитый партизан. Позади на других повозках — раненые. От них стали известны подробности рейда на Кузяки. Варухин, не желая быть под началом комвзвода-три, ушел быстро вперед, чтобы действовать самостоятельно. Но группа его понесла потери и выполнить задание не смогла. Подоспевший третий взвод рассеял противника, захватил скот, частью уничтожил его, а сотни полторы голов гонят на базу. Во время боя один убит и ранено семь человек, в их числе легко — Кабаницын и Юрий Байда.

В это время за спинами прокатилось Требовательно и раздраженно:

— Доро-о-огу!

Партизаны колыхнули обнаженными головами, расступились. На поляну с блеянием вливалась отара. Овцы толкались, тыкались друг в дружку, стучали копытцами. По бокам и сзади угрюмо брели с палками сопровождающие. Присяжнюк покачал сожалеюще головой. Коржевский хотел было что-то сказать, спросить, но, видимо, не поворачивался язык.

— А теперь я должен договориться с тобой о порядке перевозки овец на твоем «штюкасе»[28], — закончил Афанасьев свой печальный рассказ об операции с овцами.

Я возмутился:

— Позволь, Илья, мой «штюкас» не зафрахтован для перевозки мелкого рогатого скота! У меня другие задачи. Забираю раненых — и привет! Сколько их у тебя?

— Тяжелых — два, и двое ребят: сын Леси покойной, Сережа, и еще одна сиротка. В детский дом их… Груз невелик. А треклятых овец придется тебе взять. Слишком тяжкой ценой заплачено за этих тварей, пропади они пропадом!

— И не подумаю! И никто меня не заставит.

Афанасьев закивал согласно головой, чертя прутиком по носку своего сапога. Я видел, он всецело согласен со мной, но… все было гораздо сложнее.

— Ты улетишь, — сказал Афанасьев, вздыхая, — а мне с Коржевским жить. Он после этой истории ни за что не поверит, что я не смог договориться с тобой по поводу перевозки груза, сочтет, что умышленно не договорился… Видишь, какие пироги?

Я позвал борттехника, спросил, сколько в баках горючего. Спросил специально для Афанасьева, сам я отлично знал свой запас.

— Сорок штук, и ни одного барана больше, — отрезал я.

Афанасьев кивнул, хлопнул прутиком по голенищу и чмокнул в досаде.

— Который уж раз хотел познакомить тебя со своим другом Юрием Байдой, и вот опять осечка. Опять задело хлопца пулей. Прямо напасть какая-то… То с одной стороны, то с другой подкидывают ему, что называется, под завязку… Вот что, чертяка полосатый, твоя голова в полете должна быть свежей, а моя, грешного лесовика… — махнул Афанасьев рукой. — Выпью я полстакана за твой полет, и, может, полегчает на душе…

Афанасьев выпил спирта, глотнул тепловатой воды и мало-помалу успокоился, заговорил о делах отряда. И тут я услышал, кроме всего прочего, рассказ об истории с Юрием Байдой в рейде Купчака, о Вассе Коржевской и о кирзовой сумке уполномоченного Мясевича. Такие истории не забываются. Запомнил и я их навсегда.

К загрузке самолета приступили после захода солнца. Я думал, овец свяжут, уложат в фюзеляже, но хороших веревок не нашлось и, кроме того, животные лежа заняли бы много места и поместилось бы их гораздо меньше. Решили транспортировать стоя, разделив глупую скотину распорками из легких жердей, чтобы не сбивалась в кучу, не нарушала центровку самолета. Но овцы упорно не хотели подниматься по сходням, разбегались. Партизаны их ловили, пинали под бока, тащили за рога, ругались, а экипаж того больше клял свою распронесчастную жизнь и весь белый свет. Раненые, дети и Косяченко ожидали в стороне, я сидел в пилотском кресле, подвесив раненую ногу на ремне под приборной доской, чтоб не мешала управлять. А овцы по-прежнему не лезли, хоть плачь! Наконец нашелся кто-то догадливый, сообразил потащить первым в самолет барана-вожака, и тут сразу, как и должно, за вожаком потянулась остальная скотина.

Фонари, ограничивающие взлетную площадку, светились, провожавшие нас партизаны помахали на прощанье, мой второй пилот включил фару и пошел на взлет. «ЛИ-2» оторвался нормально. Подстрекалов встал в разворот и начал набирать высоту над безопасным лесом.

Сделал несколько кругов. Погода по маршруту предполагалась ясная, что, конечно, вовсе не радовало. Приятно, когда видно далеко, но вовсе не приятно, когда видят издали тебя… Впереди нас ожидает не одна зона фашистской ПВО, а это не шутки, но чем черт не шутит! «Авось проскочим, — думал я, — вчера ведь проскочили!»

И только успел я успокоить себя, как тут же, здесь, в глубоком тылу врага, с земли, утопающей в густых лесах, часто захлопала зенитка. Взрывы снарядов запестрили своим огнем сумеречное небо. Стрельба возникла столь внезапно, что экипаж был обескуражен, но то, что случилось через несколько секунд, повергло меня в ужас. Делая противозенитный маневр, я отчетливо увидел, как мой самолет рассыпается на куски. Да! В синей мгле среди разрывов зенитных снарядов падали к земле черные обломки, точно горошины из распоротого мешка.