— Можно подумать, Рольтыргин, что мы уходим в тундру на целый месяц, — сказал я.

— Идешь на день, надо собираться на месяц, — серьезно ответил Рольтыргин. — Разве ты боль-

шая полярная станция и знаешь, какой подует ветер?

— А зачем нам топоры и пилы?

Разве на мысе Дежнева растут деревья?

Конечно, я знал, что никаких деревьев там нет и быть не может, как и всюду на берегах Чукотки. Спро-

сил весело, в шутку, но мой вопрос Рольтыргину не понравился.

— Совсем тундру не знаешь, — сказал он укоризненно. — Мясо в рюкзаке крепко замерзнет, ножом не

разрежешь, топор надо. Чай пить хочешь, вода надо. Тундровый снег твердый шибко, топор разобьешь,

пилой резать надо. Тебе одна пила, мне одна пила — работа шибко идет.

Скоро я смог убедиться, что Рольтыргин во всем был прав, и главное, в том, что сам не поленился и

меня заставил нести запас еды, может быть, не на месяц, но на добрых две недели.

Из Уэлена мы вышли рано утром. Из-за горизонта над Ледовитым океаном только-только поднимался

огромный оранжевый шар — молодое северное солнце, всего лишь две недели назад развеявшее полугодо-

вой сумрак полярной ночи. Лучи его золотистыми косыми струями скользили над голубыми торосами

океанского льда, над белой пустыней

тундры, и все вокруг покрывалось розовой дымкой. Твердый, как камень, снег вспыхивал миллионами

солнечных зайчиков, больно слепил глаза. Прикрываясь ладонью от яркого света, я смотрел по сторонам,

старался навсегда запомнить искристую красоту третьего края земли.

Впереди с высокого скалистого берега спускалось к океану семейство белых медведей: медведица и

двое маленьких медвежат. Один за другим они спрыгнули со скалы на лед и неторопливо, вразвалочку за-

шагали навстречу солнцу. Только эти медведи да мы двое были живыми путниками в безбрежном стылом

просторе.

Рольтыргин долго шел молча, потом сказал:

— Не нравится мне, однако, солнце.

— Почему, Рольтыргин?

— Ветер будет, однако.

— Думаешь?

— Не надо думать, смотреть надо. Солнце шибко красное, на пургу, пожалуй.

Мне вспомнилась старая морская поговорка: «Солнце красно поутру, моряку не по нутру».

— Да, Рольтыргин, пожалуй, примета верная, — сказал я, желая показать себя не таким уж незнайкой.

— Однако, идти можно. Быстрее пойдем, глядишь — и обгоним пургу.

Он с сомнением покачал головой, но согласился.

В тот день мы успели пройти километров десять. Дальше идти стало невозможно.

Сначала ветер задул как будто не очень сильный. Но уже через полчаса разыгралась настоящая пурга.

Мы шли, как против бурного потока воды. Мою козью шубу продувало насквозь. Снег набивался под

полы, оседая на брюках и свитере плотной ледяной коркой. Я пытался срывать лед со свитера, но его

ворсинки вмерзли в лед и словно спаялись с ним.

Потом я почувствовал, что у меня начинают замерзать ноги. В тяжелые овчинные унты, еще недавно

такие теплые, будто накачивали холод.

Впереди уже ничего не было видно. Колючий снег хлестал по глазам и резал их, как крупинки битого

стекла. Цепляясь за Рольтыр-гина, я шел почти вслепую.

— Еще маленько надо идти! пересиливая свист ветра, прокричал он у моего уха. — Маленько дальше

отдыхать можно.

Не знаю, сколько прошло времени, пока ветер вдруг немного ослаб. Пурга продолжала бушевать, но

снег бил но глазам уже не так остро. Можно было осмотреться.

Мы оказались в небольшом каньоне, похожем на кратер потухшего вулкана. Как Рольтыргин нашел его,

я не представляю до сих пор. В снежных вихрях не было видно даже вытянутой вперед собственной руки.

Но проводник вышел точно к каньону, который для нас был спасением. Мы провели в нем шесть с

половиной суток. Пилами вырезали в снегу глубокую яму, потом в одной из ее стенок таким же способом

вырезали грот, и там, в гроте, пережидали пургу.

Теперь-то я по-настоящему мог оценить запасливость Рольтыргина. Из своего громадного рюкзака кро-

ме нескольких увесистых кусков мороженого мяса он извлек еще ворох очень нужных вещей. Брезент и

четыре колышка — мы накрыли яму, чтобы нас не занесло снегом; мягкая оленья шкура мы постелили ее в

гроте; два сухих березовых чурбачка — чтобы разогреть керосин и примус.

Керосин, который я нес, замерз и превратился в белую кашицу. Налить его в примус было нельзя. Тогда

Рольтыргин взял нож и настрогал с березового чурбачка лучинок. Поджигая одну за другой, он подносил

их пламенем ко дну бидона, и керосин вскоре растаял. Потом он так же подогрел примус.

Наверху бесновалась пурга, а мы, уютно умостившись на оленьей шкуре и спальных мешках, пили

крепкий горячий чай, закусывая галетами и знаменитой северной строганиной. От большого куска

мороженой оленины Рольтыргин отрубил кусок поменьше, потом, быстро работая ножом, построгал этот

кусок на тонкие лепестки. Строганина была готова. Белые от мороза лепестки мяса мы посыпали солью и

так ели. Непривычная для меня еда, но ничего, есть можно. А продрогшему да голодному и вовсе вкусно.

Рольтыргин смотрел, с каким аппетитом я уплетал строганину, и его чуть желтоватые темные глаза лукаво

улыбались.

— Знаешь, Рольтыргин, — сказал я, — в Москве на рынке уже вишни продают. Ты ел когда-нибудь

свежие вишни?

Он неопределенно пожал плечами.

— Пожалуй, не знаю. Какая вишни?

— Ягоды такие, круглые и красные, как маленькие солнышки. Они на дереве растут, сочные

очень.

— Пожалуй, не ел. Не знаю, однако.

— А как дерево растет, видел? Он усмехнулся.

— На кино видел. Вспомнив подмосковные леса, я вздохнул.

— Эх, Рольтыргин, ты бы послушал, как шумят деревья. Так шумит тихое море. Как далекая му-

зыка.

До мыса Дежнева мы добрались на седьмые сутки.

Как всегда после пурги, над окружающим миром стояла звенящая морозная тишина. Серебристое

полярное небо поголубело, и не было на нем ни единого облачка. Заснеженные сопки тундры, льды в

проливе между мысом Дежнева и Аляской — все сверкало в яростных потоках холодного света.

Белый маяк на мысу лучился, словно выбелен был не известью, а зеркальной эмалью. Его

стройная четырехгранная колонна стоит на высокой скале, сложенной из белого кварца и алой

киновари. Крупинки киновари разбросаны по всей скале, и кажется, вершина мыса усыпана

драгоценными рубинами. Только старинный черный крест рядом с колонной маяка дышал су-

ровостью, молчаливо напоминая о тяжких трудах Семена Ивановича Дежнева — славного русского

морехода, открывшего пролив между Азией и Америкой. Поэтому и назван этот мыс именем

Дежнева. И потому благодарные потомки установили ему здесь памятный крест и бронзовый бюст у

белой стены маяка.

Могучий россиянин с окладистой казацкой бородой устремил свой взгляд на восток, туда, где

лежит подернутая дымкой Аляска — земля, богатая золотом и нефтью, ураном и киноварью.

Открытая русскими людьми, она долго была Русской Америкой. Не осталась ею только потому, что

царь продал эту северную страну американцам.

Открыв в 1648 году свой мыс, Дежнев писал, что «живут на нем чукчи добре много». Около боль-

шого лежбища моржей стоял тогда у подножия мыса многолюдный поселок Наукан. Правда, жили в

нем не чукчи, а зверобои-эскимосы. Дежнев ошибся, приняв их за чукчей.

Может, пять веков простоял на земле Наукан, а может, и десять. Никто точно не знает. Заново по-

строенный в первые годы Советской власти, поселок сохранился до сих пор. Только людей в нем

теперь нет. Перебрались все — кто в Уэлен, кто на берег залива Лаврентия, в новый эскимосский

поселок Нунямо.

— Худое место Наукан, — сказал Рольтыргин. — Ветра шибко много, люди погибали часто.