Что случилось с Генри Уолесом, пытавшимся меня убедить, что я должен учиться экономике изобилия? Неужели он изменил свою точку зрения, что плоды земные предназначены для всех? Как раз в это время его статистики предлагали устранить несуществующий переизбыток молока, платить фермерам за сокращение продукции молока и масла, которых и без того нехватало детям; они хотели обложить налогом основные продукты питания, чтобы вздуть их стоимость еще выше той цены, которая миллионам людей и так недоступна.

Наступил май. В Висконсине, Миннезоте и по всей среднезападной житнице Америки началась адская жара, напоминавшая аризонское лето. Появились признаки засухи, и не только в центральном Висконсине, но повсюду.

Пришла телеграмма на имя секретаря департамента агрикультуры Генри А. Уолеса. Ее отправил Крис Кристенсен, декан агрикультурного колледжа Висконсинского университета.

…По его гигантским размерам, полету мысли и способностям его можно окрестить Великим Датчанином, а кроме того, он придерживается взгляда, весьма редкого в человеке его положения, что американский народ не производит слишком много, а потребляет слишком мало…

Телеграмма гласила:

Крис просил ААА разрешить фермерам посеять аварийный фонд кормов на участках, за прогул которых им уже было уплачено.

По мере того как жара усиливалась, поля горели и коровы погибали с голоду, к ходатайствам Рогэна и Кристенсена присоединялись все новые и новые, сливаясь в один дружный и печальный хор. Старая ведьма — засуха на этот раз дала кое-кому хороший урок; она помогла им понять, что еда для всех — это первое, а высокие цены для немногих — второе. Старая ведьма — засуха не лишена драматизма. Угроза голода, который она несет с собой, стала уже тревожить вашингтонских «сократителей», пытавшихся загнать Америку в «просперити на пустой желудок». Что ж это с дождем? Опять зимой мы увидим толпы озверелых мужчин, ломающих руки женщин и бледных, изможденных детей. Эти печальные видения стали понемногу разрушать дикий «экономический» предрассудок, что искусственное ограничение принесет довольство для всех.

Вот какие волнующие события и теории роились в моем мозгу шестнадцатого июня вечером, когда я наблюдал ласточек, добывающих себе ужин из вод реки Висконсин. Это-то и погнало меня в Висконсин, чтобы, взглянувши в глаза мужчин и послушав голоса их жен и детей, постараться понять, что значит жить без воды. И вот что я там услышал и увидел…

Въезжая со стороны Медисона в пределы северного Висконсина, я вспомнил 1918 год и наши полузабытые вылазки из пунктов безопасности в зону огня. Утро, когда мы выезжали, было прекрасно. Деревья казались почти зелеными. Но, по мере продвижения на север, запах свежескошенного сена постепенно исчезал. Пастбища, сбегавшие вниз по лесистому склону старых морен, не ласкали взор бархатом зелени; они были коричневые и каменистые…

Я управлял машиной, большой Крис сидел рядом.

— Да, практически можно считать, что пастбищ здесь уже нет, — сказал Крис. — Даже если пройдут дожди, вряд ли может вырасти новая трава, разве что в будущем году, и опять-таки при условии дождей…

Мы ехали на север, к водопадам Черной речки. Мы двигались медленно, чтобы видеть лежавшие по обеим сторонам поля. На белесоватом поле, сквозь коричневое облако пыли, я увидел фермера на культиваторе. Горячий ветер уносил песчано-глинистую почву за тридевять земель. Он засыпал песком побеги жалкой низкорослой кукурузы и, вырывая из-под нее почву, оставлял нежные корешки обнаженными…

Мы въехали в зону пылевого шторма. Стало темно, и мне пришлось зажечь фары, чтобы видеть дорогу среди этого раскаленного коричневого ада. Мы все время выплевывали песок, хрустевший на зубах. Мы пытались шутить. Это похоже было на то, как в 1918 году в Аргоннах группа штабных офицеров, репортеров, наблюдателей выезжала — с отменным комфортом — в боевую зону. Эти медные каски и репортеры только видели ад, но по-настоящему в нем не были. Так и мы в нем по-настоящему не были. Нам легко было шутить, потому что мы на этом деле ничего не теряли, а еле видимый в пыли одинокий фермер на культиваторе был только забытым солдатом в завесе песка…

Чтобы рассеять тяжелое настроение, я придумал остроту. Я спросил Криса, что заставляет этого безвестного фермера так упорно ездить на культиваторе по полю, которое, согласно плановым указаниям природы, из-под него выдувается?

Крис не смеялся. Он все качал головой и шептал про себя: «Плохо, плохо, плохо…»

Впрочем, надо сказать, что мрачное настроение Криса отчасти подбодряло меня, так же как и присутствие Говарда О. Гунтера. Говард уж, конечно, не кабинетный теоретик, доказывающий, что разрушение молочных хозяйств увеличивает национальные ресурсы, освобождая страну от излишков молока. Говард придерживается взгляда, что непосредственное наблюдение над тем, как тысячи фермеров теряют все свое достояние, дает больше, чем математические мозговые штормы, приводящие к выводу, что фермеры и вся страна станут богаче, если начнут меньше сеять. Говард не статистик, а человек. Это первый из известных мне правительственных чиновников, к тому же связанный с комитетом пособий, который считает, что все американцы имеют право на приличную жизнь, и никогда он не говорит о том, что миллионы людей, получающих пособия, — бродяги и бездельники… Это даже забавно, как один человек доброй воли и здравого смысла может воскресить вашу веру, вдребезги разбитую кретинизмом казенной экономики!

Приятно было видеть Говарда Гунтера в действии. Выбравшись из пылевого сумрака, нависшего над землей, мы въехали в городок у водопадов Черной речки и остановились перед конторой окружного комитета по борьбе с засухой. Там стояла уже толпа фермеров с изможденными лицами и мучительным выражением в глазах. На них были рваные рабочие шаровары, и я чувствовал себя ужасно глупо, когда мы вошли — с большой важностью — в элегантных летних костюмах. Они смотрели на нас каким-то особенным взглядом, и можно ли их за это винить? Говард Гунтер вступил в беседу с маленьким старичком, который говорил ему, что не знает, как дальше сохранить своих коров…

Этому человеку, по сравнению с другими висконсинскими фермерами, сильно повезло. Ценою всего своего состояния и использования полностью государственного кредита ему удалось поддержать удой молока на должной высоте. Для этого ему пришлось покупать корма, не считаясь с ценой, а молоко продавать ниже себестоимости. Он уж и не мечтал об автомобиле или другой роскоши в этом роде, поскольку торговал себе в убыток. Не мог он также ликвидировать ферму, разогнать коров и жить с большой семьей на «сократительное» пособие. Он зашел в тупик, залез по уши в долги, и в конце концов попал в число правительственных нахлебников. Он слезно умолял Гунтера — не поможет ли ему чем-нибудь дядюшка Сэм? У него есть земля, вспаханная и совершенно готовая. Если бы ему дали заимообразно каких-нибудь семян — суданской травы, сои, чего-нибудь! Он с радостью потом отработает этот заем…

— Я никогда не забуду выражения глаз этого маленького фермера, — сказал Гунтер, когда мы ехали обратно. — Он раньше никогда ничего не просил. Он даже не представлял себе, как можно просить чего-нибудь. Заметили, с каким доверием он подошел ко мне? Для него я сам Великий белый отец…

Мог ли бедный старичок знать то, что было известно Гунтеру — что, может быть, семян вообще нехватит для всех!

— Если бы только получить семян и если бы дождик… — говорил маленький фермер.

Этого дня я не забуду до самой смерти. Мы ехали на северо-запад от Черной речки, и перед нами кошмарной кинолентой пробегали поля погибшей тимофеевки, клевера без цвета, ячменя без зерен. Все это можно было видеть сквозь красно-бурый туман, поднимавшийся с песчано-глинистой почвы, которая улетала с полей, оставляя их обнаженными и пустыми; эти поля напоминали пустынные просторы нашей Голодной улицы, с которой глина улетела сорок лет тому назад. Такими же печальными, как поля, улетавшие из-под ног их владельцев, казались ямы на месте бывших когда-то погребов и кусты сирени, посаженные хозяйками «для памяти», как выражается Диплидж. Что еще останется для меня ужасным воспоминанием до тех пор, пока я навсегда не перестану ужасаться, — это выражение глаз у скота, у этих черно-белых коров, которые были когда-то гладкими и лоснящимися. Они выщипывали мертвую траву. Они вырывали ее с песком и камнями. Они выплевывали ее. Они взрывали целые луга, уничтожая возможности будущего года…