— Знаете, мистер, на людях и смерть красна!

Лео Конкель смеется громче всех. Лео живет недалеко от Рошолта; он поляк; вид у него нездоровый. На старом лесном участке площадью в сто шестьдесят акров Лео за четырнадцать лет работы выворотил все до одного сосновые пни. По всему марафонскому округу ходят легенды о том, как Лео ловко расправляется с пнями. Это были времена, когда снег по дорогам лежал выше человеческого роста, а летом были хорошие дожди, и Лео вывозил по четыре воза картофеля ежегодно. Лео создал себе великолепное стадо племенных гернсейоких коров, двадцать пять крупных бело-коричневых красавиц, с мощным выменем. В июне 1926 года на соревновании в Висконсине его стадо было признано лучшим по удою из трех с половиной тысяч стад…

Лео не раздувал хозяйства. Он оставался жить в досчатом домике на старом лесном участке. Он получал четыре тысячи чистого доходу в год и вырастил девять детей.

И вот, пять лет тому назад климат Аризоны переселился в Марафон. Позади хлевов тянется луг, который в старые времена в июне всегда был бело-зеленым от клевера.

— А посмотрите на него теперь, — сказал Лео. — Я посмотрел и нашел, что он похож на «Холм мертвых», который я видел в 1918 году к северо-западу от Вердена.

Все хозяйство его уже заложено в банк — и чудесные гернсейки, вернее, то, что от них осталось, являются уж не вполне его собственностью, хотя в прошлом году ему стоило тысяча восемьсот долларов в год прокормить их.

— Ха, ха, ха! Клянусь богом, вы правы! — расхохотался Лео, когда я спросил, не заключается ли разница между ним и фабрикантом только в том, что фабрикант может прогнать своих людей, а Лео коров прогнать не может…

— Да, да, — говорит Лео, — теперь остается только работать на себя самого, за гроши, меньше чем за гроши…

— А как на это смотрят жена и дети, Лео?

— О, их это не касается! Они у меня еще пока сыты. — Потом перестал смеяться, и губы его сложились в тонкую линию.

— Но много есть таких, которые не совсем сыты… Частенько ко мне приходят и говорят: «Лео, одолжи муки, одолжи хлеба, дети сидят голодные…»

И все-таки я тешил себя мыслью о том, что если в Америке, в самые лучшие времена, нехватало молока для городских детей, то уж, наверно, дети висконсинских фермеров всегда были сыты.

Вечером того дня, когда фермеры острили по поводу своего «повального крепостничества», Риа вернулась домой и рассказала о том, что ей показал доктор Помэнвиль.

Этот доктор, очень гуманный человек, привел ее на большую ферму близ Висконсинских порогов. На всех окнах висели чистенькие занавески, и доктор объяснил, что это вообще очень хорошая, трудолюбивая семья. На кухне были три маленькие девочки; старшая что-то стряпала на плите. Вошла мать с шестимесячным ребенком на руках.

— Добрый день! — сказал доктор Помэнвиль. — Ну, в чем вы тут нуждаетесь? Что-то вы давно ко мне не обращались.

— В чем нуждаемся? — ответила женщина. — Я хотела бы знать, в чем мы не нуждаемся!

В это время вошел фермер с двумя мальчуганами; они были в коровнике. Доктор Помэнвиль сказал со смехом:

— А, это мои бутузы?

— Да, да, — оказала хозяйка, — и в голосе ее слышались горечь и обида. — И этого ребенка вы тоже принимали, а мы вам еще ни за одного из них не заплатили. Никак не можем свести концы с концами!

Фермер рассказал, что у них шестнадцать коров. Пастбища целиком выгорели. Они вынуждены были просить кормового пособия. Это пособие — по мнению окружного агента Лэтропа — составляет четвертую часть того, что нужно корове, чтобы она как следует доилась. Такое же, примерно, пособие получают люди, состоящие на социальном обеспечении, — чтобы еле-еле держалась душа в теле. Так вот, у них шестнадцать коров, а доход от молока, единственного источника их существования, составляет всего пять долларов тридцать шесть центов в месяц.

— А председатель общины находит, что мы не нуждаемся в пособии. Не знаю, в сущности, почему? Должно быть, потому, что я не голосовал за него на последних выборах…

Доктор Помэнвиль взял младшего из мальчиков на руки, поднял рубашонку и показал торчащие ребра, большой рахитичный живот, что означало резкий упадок питания. Девочки были худенькие, с увеличенными миндалинами. У одной из них, болевшей детским параличом, был в хорошие времена протез, но теперь он стал уж маловат. Прошлой зимой отец, мать и шестеро детей — все сразу заболели скарлатиной, и мать все время была на ногах, ухаживая за остальными…

— Почему же вы меня не пригласили? — спросил доктор.

— Ах, доктор, мы и так у вас в большом долгу!

Доктор Помэнвиль смотрел на истощенных детей, и в глазах его было недоумение.

Все-таки иметь шестнадцать коров! Разве молоко не является почти идеальным естественным продуктом питания для детей? Да еще если тепленькое, парное, прямо из вымени…

— Но молока-то, надеюсь, они имеют вдоволь? — спросил он.

Жена фермера вдруг залилась слезами.

— Ах, доктор, дорогой, они любят молоко. Они просят его. Но если давать им больше молока, то совсем ничего не останется для продажи…

— Но у вас ведь есть еще куры. Яйца тоже питательная вещь.

— Тридцать кур у меня. Но они не несутся, если их не кормить. И мы не можем позволить себе есть яйца. Мы вынуждены их продавать, чтобы иметь самое необходимое для жизни…

— А огород?

— Мы засеяли огород, но все семена выдуло ветром, а второй посев еще не взошел, — сказала женщина.

Тут выступил фермер.

— Если не будет дождя, боюсь, что придется перерезать коров…

Жена его перебила. Они, видите ли, уже съели свою солонину, и если забьют коров, то, может быть, смогут засолить немного мяса.

Доктор Помэнвиль посмотрел на фермера и на его жену, как бы собираясь спросить, что будет после того, как кончится мясо…

Вдруг фермер оживился. Глаза его заблестели..

— Я думаю, что мы все-таки соберем кое-что за лето, если будет, конечно, дождь…

Риа рассказала мне, что когда они с доктором уходили, она заглянула в столовую. Там был китайский шкафчик, блестевший чистыми стаканами, большой стол был накрыт скатертью, и на нем стояла цветущая бегония, все кругом сверкало чистотой. Доктор Помэнвиль сказал, что это вообще первоклассная семья, всегда исправно платившая долги… пока были дожди.

Добрый доктор высказывал глубокое огорчение по поводу вообще всей системы жизни. Он никак не мог забыть последних слов фермера:

— Мы готовы, доктор, сделать все, чтобы укрепить здоровье своих детей, но как это сделать, если нехватает даже еды, чтобы прикрыть их ребра…

— Но в этом есть и своя светлая сторона, — сказал доктор. — Весьма возможно, что в ближайшее время грипп и пневмония начнут свирепствовать так, как давно уже не свирепствовали. Тогда эта прекрасная полуголодная семья быстро избавится от своих страданий. Они перемрут, вероятно, все до одного…

И это самый утешительный вывод, какой можно было сделать в это утро.

Однако доктор, по существу, не был убежденным разрушителем.

Он сказал еще вот что:

— У нас хороший народ, замечательный народ. Только у него нет вождя. Единственное, чего ему нехватает, — это вождя. Весь народ ждет вождя.

Да, висконсинские фермеры — прекрасный народ. И если они вместе с остальными нашими работниками, производителями благ, поймут, как нелепо уничтожать переизбыток молока, когда при нашем проклятом строе нехватает молока и масла даже детям фермеров, которые эти продукты производят…

Если весь народ это поймет, то не встанет ли он во всей своей мощи за вождем, у которого хватит ума и смелости объяснить в коротких, ясных словах, что глупо терпеть возмутительную политику цен и глупейшую систему прибылей, основанную на сокращении продукции, чтобы фермер мог драть шкуру с рабочего, а рабочий все больше и больше терял покупательную способность…

Не провозгласит ли тогда наш народ свой «год веселия и отпущения грехов», чтобы раз навсегда покончить с долговой системой, которая его душит и морит голодом?