не может обмануть, и если о ней ничего не слышно, если

она не приехала в родной город, значит, ее нет в живых.

И все-таки упрямо мечталось о встрече, донимала

тоска...

Тяжка была исповедь Лизы. Задыхаясь и подавляя

рыдание, рассказала она, как узнала от Виктора о гибели

Степана, как преодолевала свое горе в труде, как

полюбила потом Добрывечера.

Иван отвернулся к окну, ссутулился, притих, будто в

Страхе остановился перед пропастью: «Степан... она

никогда мне не говорила о нем... И о Сладковском...»

— Пусть он заплатит и по нашему счету, — сказала

Лиза, подняв на Степана заплаканные глаза.

Ф-444 - 23 433

— Заплатит?

Есть ли такая пуля, что вместит в себе всю ярость и

боль, все горе Степана? Нет такой справедливой пули!

Он поглядел Лизе в глаза. Они были попрежнему

чистые, глубокие, только дрожала б них, закипая, горестная

слеза.

Он держал ее ладони — горячие, нервно

вздрагивающие и не было сил оторваться от них...

Заплакал ребенок. Иван шагнул к кроватке, бережно

взял его на руки — розового, горластого, отчаянно

рвавшегося из тесного плена пеленок.

На бронзовом от загара лбу Степана дрогнули брови.

— Что ж... желаю тебе счастья.

Он с трудом разжал пальцы, высвободил ее ладони

и решительно шагнул из комнаты.

Лиза вскинула руки, будто хотела позвать его, потом,

шатаясь, подошла к кровати и, упав лицом в подушку,

глухо зарыдала.

Глава двенад цатая

Чардынцев ясно видел: главным на новом этапе

работы завода было всемерное расширение передового

опыта технологов. Каждый день поступали станки,

краны, прессы.

— Запевка ваша! — говорил он технологам. —

Покажите, на что вы способны*!

Теперь, после заседания, перечитьивая решение

парткома, он мысленно оглядывал второй механический.

«Вытянули! — подумал он с удовлетворением. — Не хуже, а

кое в чем и лучше других работаем. И уже

принимаются решения об использовании нашего опыта».

, Алексей Степанович вспомнил, как, исправляя

ошибку Гусева, он перебросил во второй механический

восемнадцать коммунистов. Партийная организация

окрепла, приняла в свои ряды новых товарищей — Ваню

Никифорова, Аннушку, Сабира Ахметова, Ивана и Лизу

Добрывечер.

Чардынцев задумчиво улыбнулся: сегодня в столовой

Тоня рассказала ему, что получила сразу пять заявлений

с просьбой о приеме в кандидаты партии.

— Комсомолия?—догадался Чардынцев.

— Они! Яша Зайцев, бригада Стрелковых, Глеб и

434

Наташа. Комсомольская организация дает им

рекомендацию.

— Прекрасно! Люди, известные всему заводу.

Вероятно, тут поработала организующая воля парторга?

Тоня рассмеялась, собирая на носу морщинки, точь-в-

точь, как сестра Анна Сергеевна.

Как -много хотел Чардынцев сказать ей! Глаза Тони

облучали его таким солнцем, что он все время носил в

себе его хмельную неостывающую теплоту. Но всякий раз,

когда Чардьшцев решался на тот необычный, много раз*

повторенный про себя разговор, он неожиданно

сворачивал в сторону, заслоняясь шуткой и от своей

решимости, и от удивленного тониного взгляда.

«Отступаешь, Алексей! Здесь пострашнее, чем в

сорок первом на Волхове?

«Пострашнее... — отвечал он на свой же укор.—Она

молодая, красивая... А я старый, больной... Да тут и

язык не повернется!»

И все-таки... солнечно, тепло было в сердце. Он

работал еще упорнее, еще неутомимее, забыв о своей

болезни, которая напоминала все чаще то режущей болью

в легких, то головокружением и холодной росой пота

на лбу.

Тоня дни и ночи проводила в литейном цехе и в

лаборатории.

Чардьшцева тревожили затянувшиеся опыты с

плавкой чугуна и потемневшее, с ясно обозначенными, словно

нарисованными, скулами лицо Тони и ее беспокойные

глаза.

«Трудно ей...»—думал он все чаще и все тревожней,

и вместе с тем он не смог бы сказать почему, верил,

упрямо верил, что она непременно добьется успеха...

На завод несколько раз приезжал известный всей

стране академик, директор химико-технологического

института. Работа Тони и Суркова заинтересовала его и он

дал им немало полезных советов.

Чардынцев прослушал последние известия, и когда

кремлевские куранты мелодично отбили полночь, встал

из-за стола, собираясь идти домой.

Короткий телефонный звонок рванул тишину.

Чардынцев снял трубку. Голос Тони дрожал or

счастья. '

— Алексей... Степаныч! Двадцать девятая плавка..е

88* 435

Он недослушал и, забыв накинуть на плечи шинель,

ообежал в литейный цех.

Озаренные бушевавшим в печи расплавленным

металлом стояли Тоня, Сурков и (мастер Вася Витязев,

рослый подтянутый молодой человек, один из тех, кого в

годы войны на заводе звали «шплинтами».

Тоня первая увидела Чардынцева. Она ждала его с

нетерпением и той необыкновенной окрыляющей

радостью, что приходит после успешного окончания

большой и трудной работы.

Тоня шагнула к нему навстречу, а он, поймав ее руку,

пожимал с порывистой и ласковой силой.

— У вас крепкая рука и крепкое сердце, Антонина

Сергеевна! — сказал Чардынцев.

— Вот он, белый чугун! — показывая на изложеицы,

*с гордостью проговорил Витязев.

Тоня молчала и только глаза выдавали волнение.

— Спасибо вам, товарищи! — просто и сердечно

сказал Чардынцев. И обычно суровое, с порошей

седины на опущенных книзу усах лицо Суркова, и молодое,

широкое, с веселыми до озорства глазами и ямкой на

подбородке лицо Васи Витязева, и бледное, усталое

лицо Тони осветились одним, неизмеримо большим

счастьем.

— А директор и главный инженер знают? — спросил

Чардынцев.

— Нет еще. Не успели сообщить,—ответил Сурков.

— Позвоните немедленно. Порадуйте!

Сурков и Витязев пошли к телефону в конторку

цеха.

— Ну, вам надо отдыхать, Антонина Сергеевна.

Спать несколько суток подряд.

— Нет, — засмеялась Тоня. — Мне хочется сейчас

побродить по городу или, еще лучше, пойти к Волге,

послушать, как шумит ветер и плещут волны.

— Так сейчас глухая ночь!—удивился Чардынцев.

— Ну и что же? — Тоня поглядела на него не то с

недоумением, не то с ожиданием.

— Пойдемте! — решительно сказал Чардынцев.

— Постойте, а где ваша шинель? — спросила Тоня.

— В парткоме оставил. Мы по дороге зайдем.

Тоня глядела "круглыми испуганными глазами.

*— И вы пришли сюда без шинели? Вы... вы совсем

436

не думаете о себе! — выоалила она и застеснялась своей

строгости.

— Пустяки...— отозвался Чардынцев, но пыль

литейного цеха предательски заставила его закашляться.

— Нет, — быстро проговорила Тоня. — Василий

Павлович... Вася! — позвала она Витязева. — Пошлите кого-

нибудь за шинелью Алексея Степановича.

— Не надо! Зачем же...— запротестовал Чардынцев.

Была одна из тех редких ноябрьских ночей, когда

звезды, густо усеявшие небо, кажутся тихо падающим

снегом, и в холодном воздухе от вопля сонной птицы

либо от крика далекого паровозного гудка долго стоит

мелодичный хрустальный звон.

— Не боитесь? — спросил Чардынцев Тоню. — До

Волги добрых четыре километра.— С обеих сторон

уходили в темноту бескрайные луга.

— С вами не страшно,— пошутила Тоня.— Вы ведь

храбрый?

— Смотря по обстоятельствам, — ответил

Чардынцев. — С вами мне иногда бывает страшновато.

— Почему же?

— Я и сам не знаю. И хорошо, и... страшно. Так в

детстве я чувствовал себя на качелях. Душа поет, когда

летишь в самое небо, и вместе оторопь берет: а вдруг