— Мы можем поговорить о Гармане позже, — сказала она, но таким тоном, что было ясно, что она имеет в виду нечто противоположное.

— Я бы не возражал, если бы ты смогла разговорить его, заставить приоткрыться.

— Можешь передать дело кому-нибудь другому, — откликнулась она. — Шосвиц будет вне себя и станет писать кипятком на стенку, но в конце концов уступит, если решит, что оно тебе не по плечу. Хочешь, я скажу ему, что, по моему мнению, тебе нужна передышка? Я могу это сделать.

— Он — большой сукин сын, этот Гарман. Не какая-то там дешевка. Но, по его собственному признанию, Берни может ошибаться, а ведь он, в конце концов, в центре всего дела: пожарный инспектор, которому приходят все угрозы.

— Ты знаешь множество примеров, когда солдаты сражаются на войне, не щадя своей жизни и не ведая страха смерти. Потом они выходят в отставку, женятся, обзаводятся детьми, и это — конец их военной карьеры, война остается в прошлом. Это — линия, которую они больше никогда не перейдут. Это опасно для них и для других, если они окажутся по другую сторону.

Ее комментарий ударил Болдта прямо в грудь, будто молотом. Он не хотел препятствовать расследованию — вот в чем была суть его тревог. Ему хотелось продолжать дразнить ее своими замечаниями по поводу Гармана, но он, словно со стороны, услышал собственный голос:

— Если мы потеряем еще одну женщину, то я не знаю, что буду делать.

— Ты с утра пойдешь на работу, — спокойно ответила она. — Так, как ты всегда делал и делаешь. Это то, что делаем мы все. — Она окинула его цепким взглядом. — Во всем виноваты мать и сестра Дороти Энрайт? Ты «очеловечиваешь» жертв, в то время как все остальные делают прямо противоположное. Почему? Потому что это дает тебе мотив, — заявила она. — Потому что это напоминает тебе о том, кем эти жертвы были до смерти, какой бы эта смерть ни была. Это от незнания, — с уверенностью продолжала она. — Если бы у тебя имелось больше улик, ты погнался бы за преступником, как собака за зайцем, но улик у тебя нет или их недостаточно, и на какое-то время ты теряешь цель и чувствуешь себя слепым. Как преступник встречается с этими женщинами? Как он готовится и поджигает их дома? Откуда ему точно известно, что они там, внутри, одни? Не могу сказать, что знаю, каково тебе приходится, потому что я не знаю этого. В любом случае, это не известно никому или известно очень немногим. Но нет никого лучше тебя, Лу. Ты никогда не замечаешь этого, но все-то остальные видят. Никого. И если женщина умирает, значит, она умирает. Еще одна? Может быть. Тебе придется жить с этим. Не могу себе представить, какая сила для этого требуется. Что до всех остальных — ты для них как буфер. Даже Шосвиц использует тебя в этом качестве. Но не смей и думать, будто Бобби, Джон или кто-либо другой способен справиться с этим делом лучше тебя. Они приступили бы к нему по-другому, я в этом не сомневаюсь. Лучше? Нет. Ты знаешь силу и слабости членов своей группы. Ты заставляешь их работать одной командой. Все восхищаются этой твоей способностью. Бог свидетель, есть другие способы, но лучшего, чем у тебя, нет. Так что утром ты встанешь и отправишься на работу. В иные дни это невыносимо сложно, в другие — терпимо. Последние мы учимся ценить. Если ты хочешь, чтобы я подняла флаг, я сделаю это. Для тебя я сделаю все, что угодно.

Болдт ощутил необычайную легкость во всем теле, у него даже слегка закружилась голова. Он не хотел, чтобы Дафна говорила это, особенно в своем розовом халатике, из-под которого так хорошо были видны ее ноги. Ему не нужны были комплименты. Ему нужно было освободиться от давления, которое он постоянно ощущал в своей голове; никто не смог сказать ему ничего такого, что излечило бы его. Его мог излечить только старшина присяжных, который стоя зачитывает список обвинений. И это было в конце такого долгого пути, что иногда он выискивал съезды с магистрали, чтобы перевести дух. Ему не хватало воздуха.

— Спасибо, — пробормотал он, потому что это было единственное слово, которое показалось ему подходящим в данный момент.

— Я что-нибудь придумаю. Я постараюсь встретиться с Гарманом так, чтобы он ничего не заподозрил. Я заставлю его разговориться, — пообещала Дафна. — А тебе надо побольше спать, — посоветовала она.

Он кивнул. Болдт уже жалел, что пришел.

— И я ничего не скажу. Никому.

Ему хотелось оказаться внутри этого халата. Обрести успокоение. Сбежать от действительности. Он желал эту женщину, которая не была его женой, но и не была ему чужой. Болдту хотелось остаться, хотелось близости с ней.

Болдт вспомнил о Лиз, о своих подозрениях насчет ее неверности, и подумал: а хочется ли ему уличить жену в адюльтере? Неужели он просто искал легкого способа выпутаться из сложной ситуации? Будет ли ему больно расстаться с детьми? И как вообще он осмелился на подобные мысли? Неужто его беспокоило то, что Дафна может по-настоящему любить Адлера, потому что он боялся навсегда потерять ее? Или же, как ему очень хотелось верить, он настолько любит своих детей, свою жену, свою жизнь, что сама мысль о расставании казалась просто невозможной — но тогда, если он не предпримет каких-либо мер, что-то непременно разрушит его семью, уничтожит. Роман. Серийный поджигатель. Что угодно.

Он уже больше ничему не удивлялся.

Глава двадцать четвертая

Бен теперь постоянно высматривал грузовичок-пикап. Сегодня он еще не видел его, но чувствовал, что тот где-то рядом. Он боялся его. У Бена не было сомнений, что бумажник выпал из кармана, пока он прятался в фургоне, а ведь в бумажнике были не только четыре доллара, но и его школьная фотография, и удостоверение личности с аккуратно заполненным домашним адресом и номером телефона. Чувство вины за то, что он взял деньги, не покидало Бена ни на минуту. Он решил, что у него есть только два выхода: вернуть конверт с деньгами или сбежать. Эмили не согласилась принять их; она назвала эти деньги грязными. Сама мысль о том, чтобы вернуть такую большую сумму — пятьсот долларов! — вызывала у него отвращение. Так что бегство числилось первым в списке приоритетов.

Пока что в его планы входило после обеда отправиться домой к Джимми. Самое главное — избегать собственного дома — ведь его адрес был в бумажнике. Джимми был крупным для своих лет парнишкой, с узко поставленными глазами и толстыми ручищами. Он не был самым крутым из друзей Бена, но зато никогда не дразнил Бена его искусственным глазом, как это частенько делали другие дети. Джимми был нормальным парнем. Бен понял, что, скорее всего, они станут играть в видеоигры или смотреть кино — обычно это было бы отличной причиной увильнуть от домашних заданий и не возвращаться в пустой дом — но по мере того как школьный день подходил к концу, Бен начинал жалеть, что согласился на приглашение Джимми. Он с ужасом ожидал момента, когда придется выйти из здания школы на улицу.

Ему вдруг захотелось повидать Эмили, обычно он иногда заходил к ней по дороге домой, но вполне вероятно, что Ник, водитель грузовичка-пикапа, связал Бена с Эмили, а значит, мог следить и за ее домом. Поскольку особого выбора у Бена не было, самым разумным оставалось отправиться домой к Джимми: он поедет на другом школьном автобусе в другую часть города. А пока что Бен предавался размышлениям о том, как ему устроить свой побег, сколько денег взять с собой и куда вообще уехать. Он также подумывал о том, чтобы купить себе собственный автомобиль.

По дороге к автобусу Бен набросил на голову капюшон от хлопчатобумажного свитера, в который он был одет сегодня. Джимми был достаточно крупным, чтобы спрятаться за ним, как за ширмой, и Бен шагал вслед за товарищем к автобусу, наклонив голову, пытаясь не поддаться желанию оглядеться по сторонам, чтобы кто-нибудь не увидел его лица. Его приемный папаша обычно возвращался домой часам к семи-восьми, иногда позже. Но к тому времени уже стемнеет, так что передвигаться по улице ему будет легче. В голове у Бена медленно складывался план. Он должен выжить любой ценой. Для него такая игра была не в новинку.