– Дурдом! Полный дурдом!

Человек продолжал своё движение по безлюдным, тёмным проспектам, улицам и переулкам в поисках живых, пока вдруг почти случайно не обратил внимание на нечто необычное, показавшееся его опытному глазу не вполне характерным для мёртвого города. За столиком летнего кафе сидел монашек в чёрном долгополом подрясничке и в старой заношенной скуфейке на голове. Само по себе это обстоятельство не казалось чем-то из ряда вон выходящим, хотя монах за столиком в кафе – явление не обыденное. Ну, устал человек от трудов праведных, разморило его палящее летнее солнышко, вот и заглянул он на минутку-другую в прохладный тенёк уютного летнего заведения кваску испить да семечек полускать. Что ж тут особенного? Не хорошо, конечно, но и не смертельно. Так-то оно так, ежели б семечек да с кваском. Но то, с какой страстью монашек уплетал огромную телячью отбивную с кровью да запивал при этом из высокой запотевшей кружки янтарным пенным напитком, было не совсем в правилах даже такой сомнительной организации, как мёртворождённая РПЦ МП[31]. Причём по влажной от пота, раскрасневшейся физиономии монашка да по замутнённому взору его бегающих глазок было понятно, что кружка эта далеко не первая и, дай Бог, не последняя. Ладно ещё, если бы митрополит какой-нибудь, или епископ на худой конец. Этим ребятам терять нечего, у них или уже всё есть или всё непременно будет. Не шибко удивило бы присутствие в светском кафе за трапезой и местного московского протопопа – эти служители так же не особо чуждаются маленьких мирских утех. Хотя рясу и крест предварительно снимают и прячут на заднем диване чёрного джипа, не подозревая, видимо, что эти атрибуты давно уже им с успехом заменяют окладистая борода лопатой и пузо, которому позавидовал бы даже опытный гаишник. Но чтоб простой монашек!? Что не говори, а внешнюю чистоту своих нижних рядов в МП блюли строго. Вертикаль церковной власти, как и её светская прародительница, работала чётко, без сбоев. Но даже не это так поразило и привлекло внимание человека. В конце концов, на пьяных и сытых сотрудников РПЦ МП он насмотрелся вдоволь, не составляла исключение так же и содомская ориентация многих, ой, многих из них. Но вся эта мерзость тщательно скрывалась от глаз суетного мира за тяжёлыми каменными стенами обителей. А тут открыто, средь бела дня, в центре города …. Создавалось впечатление, будто вовсе не открыто, а один на один с девственной природой, наивно подпав под влияние её естественных потребностей, будто, так же как и сам человек, монашек просто не видел укоризненных взглядов мертвецов-призраков, будучи сам не от их мира. Всё это выдавало в нём живого.

Человек переступил через низкую ограду кафе, подошёл к столику и, нимало не смущаясь, сел на свободный стул. Монашек поперхнулся от неожиданности, а откашлявшись и смочив сведённое судорогой горло добрым глотком пива, уставился круглыми и влажными глазами на незваного гостя. Было очевидно, что за долгое время призрачного существования живой человек ему повстречался чуть ли не впервые.

XXV. Один день из жизни Алексея Михайловича

Алексей Михайлович Пиндюрин, проснувшись утром после ночи, проведённой на чугунной скамейке Гоголевского бульвара, обнаружил себя в состоянии, мягко говоря, не соответствующем своему обычному представлению об утреннем пробуждении. Его самопроизвольно складывающийся старый скрипучий диван в это утро был на редкость жёстким и неуютным, не тормозящим и не задерживающим негу позднего пробуждения, как это обычно бывало, а совсем наоборот, будоражащим и прогоняющим прочь сладострастную расслабленность отягощённой пивом души и истерзанного, онемевшего тела. Его завсегда ласковая, свободно блуждающая внутри давно нестиранной наволочки подушка ныне не щекотала небритую щёку самовольно повылазившими пёрышками, не дурманила взыскательное обоняние застарелым запахом праведного мужского пота, не нашёптывала на ухо сладкой девичьей наивностью: «Не уходи, милый. Обними и возьми меня ещё раз». Напротив, она шершавила и казённо тёрла ухо, будто заезженная, измочаленная грудь дешёвой проститутки, недовольно и нудно ворчащей, как только таксометр прекратил свой отсчёт: «Ну иди уже, иди отсюда, твоё время вышло». Родная, долгие годы хранившая верность простыня, за ночь обычно скрученная в жгут, не обвивала нежно, как прежде, шею, спину, живот, а предательски, похоже, совсем отсутствовала. Голова гудела, будто внутрь неё, прямо в мозг шпионски проник огромный чугунный колокол и бил, бил, бил в набат, отражаясь приставучим, навязчивым эхом от всех стенок, перегородок и уголков дрожащей и дребезжащей в резонансе черепной коробки. Может быть, Гай Юлий Цезарь и был способен спать в таком состоянии да ещё вдобавок ласкать Клеопатру, изучать и подписывать важные указы, отдавать необходимые распоряжения и принимать парад легионов, повергающих Египет в дрожь и трепет. Может, он и мог. А Алексей Михайлович не мог. Поэтому, мысленно распустив в увольнение легионы, побросав указы в корзину для мусора и нежно, по-домашнему обматерив челядь, ожидающую распоряжений, он отстранил от себя оскорблённую в лучших чувствах хнычущую Клеопатру и, сосредоточив все жизненные силы на колоколе, нехотя открыл глаза. Что и говорить, картина, представшая его помутнённому взору, оказалась весьма непривлекательной. А со временем настроившийся фокус, прояснивший все туманности похмельного созерцания, отнюдь не прибавил ей очарования и яркости красок.

Холодные небеленые каменные стены и низкий сводчатый потолок тесного полутёмного склепа, освещённого только маленьким окошком под самым потолком, обступали со всех сторон, сжимая трепетную душу паническим ужасом. Воздух, спрессованный, казалось, до почти жидкого состояния, с трудом проникал в лёгкие, так что его приходилось усиленно глотать. Свет Божий, и без того изуродованный крохотным, никогда не мытым окошком, многократно перечёркивался крест-накрест частой фигурной решёткой. Звуки жизни онемели, потеряли и форму, и содержание, и смысл, заглушённые, подавленные непреходящими колокольными ударами в мозгу. Сырой могильный холод подсказывал, буквально вопил набатным звоном о бренности бытия, о присутствии не воображаемой, но реальной власти смерти. Согласитесь, что утренняя, самая первая, самая изначальная весть, с которой всё должно начинаться, которая одаривает и озаряет предчувствие всего последующего дня чаяниями и надеждами, которая не весть даже, а только предвестие, если она не осторожно вовсе, а грубо и прямолинейно намекает вам на то, что вы уже умерли, то это обстоятельство вряд ли обрадует или настроит вас на позитивный, хоть сколько-нибудь мажорный лад. И если бы не крупные как горошины капли ледяного пота, покрывшие всё тело Алексея Михайловича от макушки до пят, сомнения в том, что он уже находится в железных объятиях пожилой тётеньки с косой, ни на секунду не посетили бы его воспалённое сознание. А ведь посетили же, значит не всё так плохо.

Пиндюрин осторожно, мало рассчитывая на успех, попытался пошевелить пальцами правой руки – и те, как не странно, с готовностью отозвались на его призыв. Тогда он, несколько воодушевившись, пошевелил всей рукой – та послушно, как добрая и верная жена, поддалась, не сопротивляясь. Левая рука и обе ноги тоже не собирались оспаривать своей причастности ко всему телу, руководимому свободной волей живого сознания. Ощущение жизни медленно, но неуклонно возвращалось к Алексею Михайловичу. А когда оно усилилось и окрепло до уровня решимости, он задействовал уже все мышцы своего бренного тела в отчаянной попытке встать. Ведь не заподозришь же человека, находящегося в строго вертикальном положении, в том, что он окончательно и безнадёжно умер. Смелый, надо сказать, эксперимент для обывателя склепа, хотя и не лишённый известной логики. Но как только эта отчаянная попытка готова уж была показать очевидный положительный результат, Пиндюрин получил неожиданный и пребольный удар в лоб, от которого немедленно вернулся в первоначальное горизонтальное положение с явным намерением отдохнуть, хотя бы временно, от новых подобных экспериментов.