Человек знал другой город, помнил его, будто это было вчера.

Было… Неумолимый диктат прошедшего времени. Когда «есть» и уж тем более «будет» напрочь исчезают из лексикона, из языка, из мысли, уступая место бездушному, неопределённому «быть». А ведь было же!

Тогда он ещё жил – молодой, набирающий силы, энергии, величия. Его почитали, ему поклонялись, его боялись, неразрывно связывая с ним будущее. И в этом будущем явно читался рост и успех, значение и влияние, достаток и благоденствие, а как следствие, покровительство и власть. Та, которая от Бога, покоряющая и собирающая, карающая и милующая, борющая и любящая. Отечья. Много крови и слёз нёс он с собою, но и радости, и умиления, и восторга. Много греха накопил он в себе, но сколько же и покаяния явил миру?! Про то один Бог ведает.

Он был равным среди братьев, став первым среди равных. Он принял эстафету от старших и древних, а с нею и благодать, и избранность, и помазание. Он сохранил, охранил, превознёс и восхитИл. Многое восхотел – многое получил и многое понёс, не передавая никому. Не из жадности, впрочем, не из скупого стяжательства, но из благоговения перед святыней, в благодарность за дар. Да и кому передашь-то? Нет же больше никого, способного принять и понести. Впрочем, никто и не вызывался, не оспаривал. Никто не сказал ему: «ОТДАЙ. Я ЛУЧШЕ, Я ДОСТОЙНЕЕ». Но непрестанно твердили: «БРОСЬ. ТЫ ТАКОЙ ЖЕ, КАК ВСЕ». Никто не собирался нести вместо него его скипетр, зная всю тяжесть такого несения, всю непреодолимую скорбь, и предвидя неизменный финал его. Финал, явленный некогда миру как путь и как цель, как средство и как смысл, и потому неизбежно предопределённый для носителя. Способному взять и понести, претерпеть и перенести всё, связанное с таким несением, дана великая сила и власть быть, в конце концов, пригвожденным и вознесенным на скипетре власти – вознесенным над суетой и тленностью сего мира. Взялся за гуж, не говори, что не дюж.

И он стал последним, способным не только взять власть, но и понести скорбь. Он замкнулся в себе, обособился, оградил себя от всего остального, нового, нанесённого шальным ветром, принявшего и вознёсшего на знамя иную жизнь, иной идеал, иной образ и подобие. Замкнувшись, пытался сохранить, уберечь себя от иного. Обособившись, противопоставил себя иному. Оградив себя, стал камнем преткновения для иного, возбуждающим неприязнь, зависть, отторжение, ненависть. Это не пугало и особо не тревожило его. Он видел перед собой пример Того, Чей скипетр нёс.

– БРОСЬ. ТЫ ТАКОЙ ЖЕ, КАК ВСЕ! – доносилось ото всюду.

Он не бросил.

– ТЫ ТАКОЙ ЖЕ, КАК ВСЕ! – пытались вдолбить ему силой, истязая тело и больно раня душу.

Но он, возрождаясь вновь и вновь, только креп и мужал, ниспровергая силу силой же.

– ТЫ МОЖЕШЬ СТАТЬ ЛУЧШЕ, – вкрадчиво нашёптывали ему, лицемерно умалчивая о том, что значит ЛУЧШЕ.

И он раскрылся, впуская в себя вредоносные вирусы, прижившиеся на благодатной, девственно чистой почве. И, пусть не сразу, постепенно они завладевали им. Он долго ещё крепился, являя в себе и силу, и мощь, и величие, но однажды слёг, съедаемый расползшимися по всему его могучему телу метастазами.

Он снова закрылся, но было поздно. Он уже был серьёзно болен, неизлечимо болен. Он уже был не он, а другой. В нём рождался и рос монстр, кровожадный и страшный. Былое величие и могущество питали чудовище необоримой силой, а закрытость и обособленность создавали наилучшие, просто тепличные условия для развития. И мир содрогнулся от его звериного рыка, когда он, окрепнув, встал на дыбы и продемонстрировал всем оскал ужасных клыков. Мир присел. Он хотел только лишить его самости, отличности, избранности, сделать его сереньким, невзрачным, «таким как все». А получил проклятие, и гнев, и ужас. Знал бы безумный мир, под кем сук рубит, хоть пересел бы. Но на то он и безумен. Очумевший мир в страхе набросился на него всем миром, объявив злом и порождением зла, быстро забыв о том, кто его породил. Но чем яростнее были атаки, тем крепче они закаляли чудовище. Казалось, конец предрешён, и неотвратим, и близок уж, но монстр рухнул сам, сожрав себя изнутри.

Ныне, практически уже мёртвый и разлагающийся, словно собачий труп на обочине грязной дороги истории, но всё ещё живой своей чудом сохранившейся первозданностью, он грезил возрождением, верил где-то в глубине бессмертной души, что покуда дышат ещё хоть с десяток здоровых, живых клеточек его истерзанного тела, возрождение возможно. И будет. И есть.

Человек шёл мёртвым городом, не замечая вокруг великого множества снующих повсюду, суетящихся призраков. Он просто не обращал внимания на них, не видел их, не хотел видеть. Зачем они ему? Те, кто стали призраками, добровольно заразившись этой страшной болезнью, были для него пусты и неосязаемы, как тень. Они предали его, хотя и самолично не вбивая гвоздия в чресла его, но молча вторили в себе как заклинание: «Распни, распни его». И теперь, проходя сквозь них, он только прикрывал нос платком, защищаясь от смердящего зловонья. Те же, кто рождены уже были призраками, не представляли для него интереса, как безнадёжные, прокажённые от рождения. Те, кто мог ещё обрести вновь плоть и кровь, встречались крайне редко, и с каждым годом всё реже и реже. Но даже когда они попадались на пути человека, он с горечью понимал, что МОГУ ничего не стоит без ХОЧУ и никогда не станет БУДУ. А их ХОЧУ всегда было направлено в совершенно другую сторону, и перенаправить его эти призраки сами не в состоянии. Поэтому человек искал. Искал живых в мёртвом городе, твёрдо веря в обетование, зная, что они ЕСТЬ.

И они действительно были, самим своим существованием не допуская полного и окончательного исчезновения мёртвого города с лица земли, а вместе с ним и всего остального мира. Они сбивались в лёгкие малочисленные стайки и пытались жить, насколько можно назвать существование в мёртвом городе жизнью. Их было мало. Очень мало. Но голос живой песни, несмотря на малость, звучал, и звучал всё громче, привлекая и собирая живых и помогая призракам вновь обрести плоть и кровь. Существование бок о бок с безнадёжными прокажёнными, постоянные нападки и зачистки упырей, бдительно охранявших власть тлена от живых, сами законы мёртвого города, придуманные призраками и для призраков же, делали их жизнь невыносимо трудной и опасной. Но они жили благодаря и вопреки – вопреки извечно продолжавшемуся распятию и благодаря неизбежно грядущему воскресению. Они продолжали несение царского скипетра, воздвигнутого некогда на Голгофе в Иерусалиме, восстановленного первым Римом, сохранённого Римом вторым, завещанного для торжества Риму третьему, а четвёртому не бывать. Именно их искал человек, бродя по безлюдным проспектам, улицам и переулкам огромного, некогда великого, а ныне мёртвого, но не оставляющего надежды на возрождение города.

А призраки, в свою очередь, также не обращая внимания на человека, жили своей призрачной жизнью в призрачном мёртвом городе. Они старались над своими призрачно-полезными делами, справляли свои призрачно-естественные надобности, защищались от призрачных врагов, благоволили призрачным друзьям, призрачно обустраивали быт под себя, призрачно выбирали власть над собой. Они давно уже усвоили призрачный постулат, что любая власть от бога, от их призрачного бога, продаваемого им их призрачной церковью за сходную цену – тупую покорность власти хищника над жертвой, власти палача над обречённым, власти могильщика над трупом, власти пахана над шестёркой. Потому они покорно и даже с умильным благоговением и трепетом выбирали себе паханов, вознося их имена за бутылкой водки и плошкой каши, малюя их лики на плакатах и растяжках, поминая их дела с проклятием и отвращением. И неизменно позволяя им властвовать над собой.

Паханы же, привыкшие видеть в них лишь материал для исправления своих надобностей, заботились только о том, как надуть друг друга, отхватив от властного пирога кусок побольше. Обман избирателя их отродясь не смущал. Да ну его в пропасть, коли уж «он сам обманываться рад». Они регулярно собирались за круглым столом в большом зале старого кремлёвского дворца править тризну по безвременно почившей новорождённой старухе-демократии, пока мёртвый народ наполнял сточные урны никому не нужными бюллетенями.