Расхождение это определилось, когда Митрополит Кирилл увидел, что митрополит Сергий отступает от принципа независимости Церкви от гражданской власти. Верующие увидели это из его злополучной декларации 16/29 июля 1927 года и в том, что без полномочий на то Митрополита Петра, он составил Синод из малоавторитетных, но послушных гражданской власти, епископов.
В этой декларации он заявлял: «Ходатайство наше о разрешении Синоду начать действовать по управлению Православной Российской Церковью увенчалось успехом. Теперь наша Православная Церковь в Союзе имеет не только каноническое, но и по гражданским законам вполне легальное центральное управление. Мы надеемся, что легализация постепенно распространится и на низшее наше церковное управление: епархиальное, уездное и т. д.».
Заметим, однако, что на самом деле никакого благоприятного изменения в гражданских законах не было. Коммунистическая власть продолжала с особым цинизмом декларировать свою приверженность пути на полное уничтожение Церкви и вообще религии в России. Ей была только нужна видимость лояльности к Церкви, готовой к самоуничтожению. Особенно смутили многих следующие слова декларации: «Мы хотим быть православными и в то же время сознавать Советский Союз нашей гражданской родиной, радости и успехи которой – наши радости и успехи, а неудачи – наши неудачи»…
Какие такие успехи советской власти митрополит Сергий призывает признать успехами Церкви? Тысячи тысяч невинно замученных и убиенных христиан? Объявляемые и раскручиваемые большевиками безбожные пятилетки, волной цунами прокатившиеся по России и сметающие на своём убийственном пути всё духовное, священное для тысячелетней истории Русского Православия? Закрываемые и оскверняемые тысячами храмы и монастыри? К началу второй мировой войны митрополиту Сергию уже почти нечем было управлять. На всю некогда златоглавую Москву осталось только 17 церквей. В других епархиальных центрах от силы оставались одна-две церкви. Во всём Московском Патриархате оставалось примерно 100 открытых храмов. В одном Ленинграде в 1936 г. в церквах области оставалось лишь 17 православных священников и диаконов. «Даже много повидавшая советская пресса не пыталась утверждать в 1937 году, что все 1468 арестованных в Ленинграде и его окрестностях клириков – шпионы и диверсанты. Безо всяких приговоров („Без статьи“, как тогда говорили), эти священники были отправлены умирать в северные и восточные лагеря, а их приходы автоматически закрывались. Тихо, без лишнего шума» (Марк Попковский. Жизнь и житие Войно-Ясенецкого, архиепископа и хирурга. Париж, стр. 351–352). Общие успехи Сергиевской Церкви и коммунистического государства налицо!
Соблазнило и оттолкнуло многих требование декларации «от заграничного духовенства дать письменное обязательство в полной лояльности советскому правительству во всей своей общественной деятельности»… Вот уж уму не постижимо, дать людям письменное обязательство в лояльности власти, планомерно уничтожающей всё, что для них свято, лишившей их Родины, требующей от них действовать в ущерб приютившим их странам, гражданами которых они стали. Вот уж по-советски! Вот уж по-сергиански!
Никто из старейших архиереев, по большей части уже не свободных, не одобрил этого акта, прежде всего, видя в нём превышение полномочий, данных митрополиту Сергию, только как заместителю Митрополита Петра.
Регельсон так определяет подготовку к изданию декларации: «Получив в НКВД справку о регистрации и о „неусмотрении препятствий к деятельности“, митрополит Сергий начинает страшное и непоправимое дело – целенаправленное изменение состава иерархии Русской Церкви. Теперь одно только несогласие с декларацией являлось поводом не только для отрешения от должности, но и для ареста, ссылки, казни. … Ссыльные епископы увольнялись на покой, возвратившиеся из ссылки и „неблагонадёжные“ епископы переводились на дальние окраины. Начались хиротонии и назначения бывших обновленцев и лиц, близких к митрополиту Сергию».
Посыпались к митрополиту Сергию заявления о неприятии его декларации, на что он часто отвечал прещениями. Создалась целая литература, обличающая новый путь митрополита Сергия. От него отделились все старшие епископы и составили то, что теперь называют катакомбной Церковью, наряду с Зарубежной являющиеся законными, каноническими правопреемниками Русской Православной Церкви Патриарха Тихона. Многие архиереи не только прерывали с ним молитвенное общение, но и пошли дальше, обвиняя его создателем раскола, … прямой измене Церкви…, и совершенно прерывая с ним всякое молитвенное общение. В феврале 1934 года осторожнейший Митрополит Кирилл в заявлениях и действиях митрополита Сергия увидел ересь, но по тактическим соображениям на этом подробно не останавливался.
Число отказывающихся от митрополита Сергия всё росло и росло. В 1929 году Регельсон отмечает арест 15-ти епископов, выступающих против декларации митрополита Сергия. Это только часть возмутившихся. Некоторой сводкой общей критической аргументации декларации митрополита Сергия, может служить приведённый Регельсоном со ссылкой на диссертацию Снычева, отзыв Соловецких епископов, которую мы здесь и приводим за невозможностью, по недостатку места, более полно привести другие бесчисленные протесты против декларации и действий митрополита Сергия в конце 20-х годов.
а) «Мысль о подчинении Церкви гражданским установлениям выражена в такой категорической и безоговорочной форме, которая легко может быть понята в смысле полного сплетения Церкви и государства».
б) «Послание приносит правительству всенародную благодарность за внимание к духовным нуждам православного населения. Такого рода выражение благодарности в устах главы Русской Православной Церкви не может быть искренним и потому не отвечает достоинству Церкви…»
в) «Послание Патриархии без всяких оговорок принимает официальную версию и всю вину в прискорбных столкновениях между Церковью и государством возлагает на Церковь».
По сути, декларация возлагает всю тяжесть вины на Церковь за то, за что сегодня прославляет сонм Новомучеников и Исповедников Российских. Предательство жертв гонений на Церковь тогдашних сергиан сравнимо лишь с лицемерием сегодняшних.
г) «Угроза запрещения эмигрантским священнослужителям нарушает постановление Собора 1917/1918 гг. От 3/16 авг. 1918 г.».
Это определение запрещало церковные наказания за политические преступления.
Однако все эти протесты практически ничего не достигали, ибо авторы их один за другим арестовывались и никем не могли быть заменены. Но скоро таковой же стала и судьба послушных митрополиту Сергию епископов. Политика Москвы была явно нацелена к физическому уничтожению епископата и клира. Это не скрывалось почти от народа и всеми верующими явно осознавалось.
И вот, в то время, когда верующие так тяжело страдали под гнётом окружающих их преследований, митрополит Сергий с четырьмя членами Синода в заявлении корреспонденту ТАСС заявил 15-го февраля 1930 года, будто «в Советском Союзе никогда не было и в настоящее время не происходит никаких религиозных преследований», что «церкви закрываются не по приказу властей, а по желанию населения, а во многих случаях даже по прошению верующих», что «священники сами виноваты, что не пользуются предоставленной им свободой проповеди» и что «Церковь сама не хочет иметь духовно-учебных заведений» («Беднота», 16 февраля 1930 года, цит. По книге С.В.Троицкого в книге «Размежевание или раскол», Париж, 1932 г., стр. 86–87).
Но вера в русском народе была далеко не уничтожена. Отчасти мы встретились с первыми плодами нелегального пастырства на родине. Марк Поповский пишет: «Катакомбная или подпольная Церковь возникла у нас в конце 20-х годов. То один, то другой священник исчезал из своего прихода, поселялся в тайном месте и начинал опасную жизнь изгнанников. В скособоченных домишках на городских окраинах возникали тайные молельни. Там служили литургии, исповедовали, причащали, крестили, венчали и даже рукополагали новых священников. Тайком, передавая друг другу условный стук в дверь, стекались туда верующие их дальних городов и областей. Туда шли за утешением, беседой, за радостью богослужения. Туда несли детей, вели стариков. Сколько таких очагов тайной веры существовало в стране, никто не знает».