Гость тоже долго не сидел. Расплатился, сказал мастеровым:

— Фабричные ребята… очень рад. Мне было приятно.

В сенях трактира с двух сторон обрушились на него полицейские служители, скрутили руки и без шума вытолкнули на улицу.

Федор немало удивился, когда от сильного толчка в камеру влетел главный фабричный механик, английский подданный Дент. Подумав: «Чего не бывает на свете!» — он нагнулся и подал англичанину свалившуюся меховую шапку.

— О, мастер Крутов! — узнал Дент. — Вы арестован? Когда? Что за черт, вы совсем недавно работал!

От волнения Дент плохо говорил. Федор, все еще не справившись с удивлением, пригласил его присесть.

— О, черт! — опять ругнулся англичанин, оглядываясь. — Здесь так плохо…

— Холодновато, это верно.

Дент попытался сквозь решетку посмотреть в заледенелое окно. Тусклый свет исходил с улицы. Углы камеры белели от инея. Дент ринулся к двери, рванул — даже не дрогнула.

— Чего уж там, — остановил его Федор. — Садись лучше, жди, пока не откроют.

Дент сел на краешек скамейки и нахохлился.

— Вы буянил, мастер Крутов? — спросил он, вглядываясь в посеревшее от холода лицо Федора. — И вас посадили сюда.

— Какое… — Федор скривил губы в усмешке. — Книжку читал.

— Не понимаю!

— Читал книгу, говорю, вот и посадили.

— О, политик! — догадался Дент, внимательно сощурился. — Зачем это надо? Я вас уважал. Вы неплохо зарабатывал… — Потом неожиданно пожаловался: — Ваша страна имеет странные порядки: читал — привели сюда, я угостил в трактире всех — за это меня привели сюда.

— Чего, чего? — развеселился Федор. — Угощал — и привели сюда?

— Очень так! Была компания, была русская водка. Фабричные ребята…

— Не заплатил, наверно?

— Я платил за всех! Хозяин доволен, все довольны. Стукали большие ложки. Всем ложкам ложки: щи хлебать, барыню плясать. — Дент выхватил из кармана раскрашенные поварешки, вытянул длинную ногу и, зажав черенки меж пальцами правой руки, попытался выбить дробь — не получилось. — Я сказал: «Мне было приятно, до свидания». И меня толкнули сюда.

Крупное лицо Дента стало печальным. Забытые ярко раскрашенные поварешки покоились в руке. Федор, сдвинув шапку на лоб, попытался сообразить, что могло произойти с англичанином.

— В каком трактире сидел-то? У базара?

— Там был человек в шубе с большими дырами… миллион букашек. Выходил хозяин — борода на груди…

Федор покачал головой. Не могли же Дента принять за Модеста Петровича! В слободке главного механика все знают. За что-нибудь другое попал.

Никакого Модеста Петровича не было и быть не могло: Федор придумал его, когда шел с Бабкиным в полицейскую часть. Книжку в корпус принес Андрей Фомичев. Почитал сначала сам — отказался: в глазах, дескать, рябит, сумеречно — и передал Федору. Никогда Федор не тянулся к чтению, а тут любопытство разобрало — написано, как туго приходится рабочему человеку: нет у него в жизни просвета, работает только для того, чтобы, набив чем попало брюхо, выспаться и опять к станку. Хозяева жмут из рабочих соки, а заболеет человек или увечье получит — выкидывают его на улицу. Многие, мол, еще думают, что царь не знает об издевательствах над рабочими. Однако это дикая неправда: царь заодно с хозяевами. И выступать прежде всего надо против царя.

Книжка будоражила. Вспоминали свои обиды, кляли фабричную администрацию, которая усердствует перед хозяином, забыли обо всем — тут и подкрался хожалый…

Конечно, сказать, что Фомичев принес книгу, — и гуляй на все четыре стороны, Андрюха мерз бы тут. Но у фабричных неписанный закон: попался — других не тяни, выкручивайся, как знаешь…

— Не горюй, Сергей Сергеич. — Федор хлопнул приунывшего Дента по плечу. — Все образуется… Сейчас с тобой споем песенку, глядишь, и время быстрей пойдет. Как раз и поварешки пригодятся. Дай-ка. Ты, поди, хорошо песни поешь?

— Жена поет.

— Жену вспомнил. — Федор приладил поварешки в руке, ударил по колену. В пустой камере раздалась оглушающая дробь — сам удивился, как это громко получилось. — Раз жену вспомнил — припекло, значит. Будешь знать, какие у нас порядки. Подтягивай полегоньку:

Напевая, Федор постукивал в такт поварешками. В дверях заскрежетал ключ, просунулось усатое лицо Бабкина. Полицейский изумленно смотрел на Федора, не зная, прикрикнуть или промолчать… Сказал только:

— Ишь, разгулялся. Не на ярмарке.

— Твое какое дело, — огрызнулся Федор.

Бабкин захлопнул дверь. Дент сидел все так же нахохлившись. В сыром промерзшем помещении был адский холод. Он начинал зябнуть. Дивился на Федора: в суконном коротком пальтишке, на ногах разбитые валенки — как терпит? Напевает, еле раздвигая посиневшие губы.

— Ты чего, аль песня не нравится? Наша фабричная, не побрезгуй.

Дент отрицательно покачал головой — не до песен. Вспомнил, что же такое натворил, что его так грубо втолкнули в этот промерзший мешок.

— Очень скоро я сделаюсь льдом, — уныло сказал он Крутову.

— Тщедушная ты душа… — начал было Федор. И не договорил. В дверях снова заскрежетал ключ. В камеру косолапо шагнул Цыбакин и сразу потемнел лицом. Густые брови пошли на излом.

— Бабкин! — упавшим голосом произнес, — ты кого привел?

В голосе его было столько недоумения, что служитель, выглядывавший из-за плеча начальника, вместо ответа вытянул руки по швам.

— Идиот! — рявкнул пристав, подался к англичанину, скороговоркой заговорил: — Мистер Дент… Не могу объяснить вам… Ради бога… Надеюсь вы недолго…

— У вас тут очень плохо. — Дент презрительно оглядел пристава, забрал у Федора поварешки и вышел из камеры. Цыбакин снова забежал вперед.

— Мистер Дент, надеюсь, не придаст значения случившемуся? Ради всего на свете. Я накажу виновных. — Оглянулся на помертвевшего Бабкина, процедил: — На пять суток в карцер, скотина! Ради всех святых, мистер…

Федор, видя, что тут не до него, шагнул из камеры. В тепле дышалось легче. Ждал, когда можно будет проскользнуть незамеченным к двери. Пристав будто чутьем понял его намерение, не оглядываясь, буркнул Бабкину:

— Запри!

Полицейский поспешно бросился закрывать дверь.

Федор успел крикнуть:

— Господин пристав, а я когда? Чего держите понапрасну? — Цыбакин досадливо поморщился. Захлопнулась тяжелая дверь, Федор опять остался один в полутемной заиндевевшей камере…

Посылать городовых в трактир ловить Модеста Петровича пристав больше не решился. Хватит с него и случая с Дентом.

Дело о Крутове было передано на рассмотрение жандармскому управлению. Там вдруг докопались, что года три назад он был замечен среди бунтовщиков, громивших фабричный продовольственный лабаз. Тогда ничего не сделали — бунтовали сотни рабочих, всех не пересажаешь, — теперь появилась возможность дать исчерпывающую характеристику: смутьян, читает запрещенные книжки, направленные на низвержение государственного строя.

Крутова, как государственного преступника, отправили в Коровницкую тюрьму.

Старики говорили: «Такого лета видеть не приходилось».

Как-то разом сошел снег, и уже с мая наступила жара. Собирались тучи, глухо гремело, и хоть бы дождинка — снова нещадно палило солнце. Поблекла, стала колкой трава на открытых местах. Вода в Которосли убыла настолько, что даже выше плотины просвечивало рыжее глинистое дно. Слободка задыхалась в пыли.

В конце июня со стороны Ростова потянуло гарью: загорелись Савинские торфяные болота. Дым расползся на десятки верст. Солнце заволокло, оно висело над головой в оранжевом ореоле. По утрам не искрились золотом купола городских церквей, едва проглядывали верхние этажи фабрики.