И теперь он оглядывается на тот «район», и другим советует: «Написал повесть — сразу вычеркивай первую главу, потому, что в ней читатель только вводится в обстановку, а действие начинается во второй главе».

В свои «вещи» он вводит читателя просто. «Помню, как умирала мама», — начинается повесть «Как жизнь, Семен?» Так же просты и кратки начала других его повестей и рассказов. Так начат и роман-трилогия. И начат, и ведется так до конца.

Скупо как будто. Но нет, все-таки — щедро! Везде видна эта щедрость в показе простого человека, видение всего хорошего в нем. И везде добрая улыбка с озорноватинкой рабочей, перекоповской. И улыбка, и щедрость душевная — неотделимые от него самого, чтобы он ни делал: руководил ли творческим семинаром молодых писателей, или работал ответственным секретарем писательской организации, директором издательства.

Были у Московкина и другие книги: «Медовый месяц» (под «шумным» названием «Шарик лает на Луну» повесть печаталась в журнале «Юность»), «Боевое поручение» (рассказы о Подвойском), «Человек хотел добра», «Золотые яблоки». Будут и другие, потому что писатель вступил в пору творческой зрелости. И все же главные, стержневые те, что рассказывают о людях, которые всего ближе ему, всего дороже — о людях родного своего «Перекопа».

К. Яковлев

Крутые ступени

Глава первая

1

В субботу, после доработки, хожалый фабричного двора Петр Коптелов, собираясь сторожить в ночь, зашел на верхний этаж шестого корпуса. Днем на фабрике была дачка, и мастеровые гуляли. Хожалый приглядывал — не было бы озорства. Из полуоткрытых дверей каморок сыпалась пьяная ругань, треньканье балалаек, взвизги. Дрожал пол от топота ног, звенел, захлебываясь, бубен.

У хожалого с мороза, с тишины уличной голова пошла кругом. Ухватился за косяк, стоял, привыкая к мраку — длинный казарменный коридор с шершавым цементным полом освещался единственным керосиновым фонарем у входа да чуть теплились лампадки под иконами в обоих концах. Темно. Сыро. Едко пахло прокисшими пеленками, крепким табачным чадом. Толстая распаренная баба протащила из общей кухни чугун с дымящейся картошкой. Столкнувшись с хожалым, отворотила лицо, засеменила быстрее, ворча: «Шастают всякие!» Баба была в исподнем, босая. Хожалый потянул ноздрями картофельный ядреный дух, крикнул вдогонку:

— Аль не совестно? — Покачал головой. — Срамоту-то прикрыла бы!..

Смотрел неодобрительно, пока шла до каморки, думал: «Обестыжели! Бывалыче на мужика взглянуть боялись, нынче голышом разгуливают и хоть что: плюй в глаза — все божья роса. Тьфу, прости господи!»

Крестясь истово, повернулся к иконе в дальний конец коридора. Рука замерла у лба. Иль чудится? Всмотрелся пристальней. Под иконой при слабом свете лампады сидели на полу люди. Издалека да в теми — не признать кто. Мелькнуло только: «Неужто возле божьей матери в карты играют? Грех-то какой!»

Хожалый метнулся, готовясь пристыдить, выругать. И только тут заметил, что никаких карт нет: собравшись в кружок, мастеровые читали книгу. Высокий белоголовый слесарь из механического Федор Крутов тянул ее к свету, шевелил губами. Видно, не ахти какой грамотей — морщил лоб от напряжения. Был он в синей сатиновой косоворотке с пояском, в праздничных штанах, вправленных в хромовые сапоги. Напротив него сидели на корточках Андрей Фомичев, черноглазый, красивый парень с густыми волнистыми волосами, остриженными под кружок, и немножко сутулый, коренастый Василий Дерин — оба из прядильного; в самом углу еще двое — их хожалый не признал: в корпусе жило шестьсот душ, всех не припомнишь.

Книжка перепугала хожалого. Кошкой подкрался к мастеровым, рявкнул устрашающе:

— Эт-то что такое!.. Дай сюда!

Мастеровые вскочили. Федор торопливо сунул книжку под рубаху.

— Дай; говорю, сюда, — потянулся к нему Коптелов.

— Оставь, — отвел его руку мастеровой.

Федор на голову выше хожалого, молод, крепок телом. Стоял, сунув руки в карманы, чуть наклонившись вперед. А тут и другие приободрились, наступают. В гирю сжался кулак у Василия Дерина.

— Не трожь Федора, служивый, — проговорил мрачно Василий. — Беда невелика в этом чтении.

Насупился, ест глазищами щуплую фигуру хожалого. Тот взгляда отвести от кулака не может: ударит — мокро будет.

Побаиваясь — не накостыляли бы, — Коптелов попятился, рука лихорадочно нащупала свисток. В глухом кирпичном здании разнеслась оглушительная трель.

Захлопали двери каморок. Корпусные выскакивали в коридор, впотьмах налетая друг на дружку, спрашивали:

— Чего свистят? Вора поймали?

— Какой вор! Чай, драка…

— Нашего пристукнули…

— Кого же? Где?

Подходили в конец коридора, где уже собралась толпа. Разглядев хожалого и злого, наступающего на него Василия Дерина, начинали понимать, в чем дело. Кричали Коптелову:

— Чего на ночь глядя детишек полошишь, олух!

— Двинь ему, Васька, по сопатке, чтоб дух вон! Покою от них нет, доглядчиков.

Вечно пьяненький, безобидный мужичок Паша Палю-ля, толкаясь, пробрался вперед и, решительно сплюнув под ноги, просипел в сторону хожалого:

— Всю жизнь портют, сволочи.

Шестой корпус славился буйством, всего можно было ожидать, и Коптелов дико озирался. Рябая Марья Паутова, бабенка зловредная и языкастая, потянула хожалого за пуговицу, выдохнула в лицо:

— Ты над Дуськой своей свисти, когда она с табельщиком ложится, милай!

Грохнула казарма, издеваясь над хожалым.

— Ха-ха-ха! О-ох, уела… позеленел весь..

Коптелов растерянно отбивался от толпы, толкал Марью, загородившую выход.

— Пусти, не балуй…

— Я вот тебя пущу с лестницы на нижний этаж, — предлагала Марья. — Все косточки пересчитаешь.

— Неча на меня наскакивать, я по службе, — оправдывался хожалый, с тоской оглядывая злые лица. Пот катил по его болезненному серому лицу. Немного полегчало, когда услышал стук кованых сапог по железной лестнице — слава тебе, подмога. Расталкивая мастеровых нарочно загораживавших проход, лез к нему полицейский служитель. Лицо от холода красное, усы, как у кота, и заиндевевшие. На груди бляха номер сто тридцать пять. Корпусные с любопытством ее разглядывали.

— Ов, ребята, а кого это черт принес? — раздался удивленный возглас. — Чтой-то ни разу его не видели!

— А вот поглядите. Бабкин я, — оглянувшись на голос, добродушно представился служитель. Отдуваясь, неторопливо отер большим платком лицо, поморщился — тесно стоявшие мастеровые дышали на него водочным перегаром.

— Поотдайсь, поотдайсь, — ласково уговаривал он.

Осмелевший хожалый тронул Бабкина за рукав, стал рассказывать:

— Захожу, значит, сюда — читают… Надобно проверить, что за книга. — Указал на Федора Крутова. — У него…

Бабкин осторожно кашлянул, соображая, потом поманил слесаря. Тот шагнул к нему, ближе подходить не стал.

— Чего ты стесняешься? Иди!

— Не девка — не обнимать мне тебя, — дерзко ответил Федор. — Чего надо?

— Однако ты смелый. — С живостью, удивительной для грузного тела, полицейский ощупал мастерового, как будто даже довольный, сказал хожалому:

— Ждать не стал… спрятал.

— Так и не было ничего, — поспешил заявить Федор. — Брешет Петру ха: сидели, разговаривали. А ему померещилось.

— За пазухой у него она! — выкрикнул хожалый. — Сам видел, под рубаху прятал.

Бабкин расправил кошачьи усы, оглядел еще раз мастерового и неожиданно приказал:

— Подыми руку.

Федор с готовностью поднял.

— Не эту, левую подыми.

Зажатая под мышкой книга соскользнула к поясу, оттянула рубаху. Ничего не поделаешь, Федор завернул подол рубахи, вытащил книжонку. Бабкин, полистав, сунул ее в карман. Велел вести в каморку.