— Бесполезное занятие, — отмахнулся Фомичев. — Их больше дюжины. Будешь рваться, так и накостыляют еще. Жди уж, когда выпустят.

Федор подошел к двери, ощупал. Она была обита железом, пригнана плотно, без единой щелочки. Попробовал с Василием вместе ударить ногами. Пошел глухой гул и только.

— Через коридор даже стука не будет слышно, — объявил Федор. — Зажги-ка еще спичку: нет ли чего тяжелого.

— Вы не очень со спичками-то, а то дышать скоро нечем будет.

Это сказал один из парней, сидевших рядом с Андреем. Его напоминание подсказало, что, пока они здесь, закурить не придется — кладовая была глухим каменным мешком.

— Мы — другое дело: работать не давали. А вас-то сюда за что? — полюбопытствовал Василий.

— Если бы знали! — ответил парень. — Раз машины встали — собрались домой. Решили перед этим в ткацкую зайти, к девчонкам. Дальше лестницы не дошли. Сторожа справились, кто мы такие, и сюда…

В кладовой ничего не оказалось, чем бы можно было выломать дверь — одни катушки по бокам у стен.

— Веселенькое дельце, — тягуче проговорил Василий. — Садись, Федор Степанович, отдыхай. Сумели нас перехитрить, что теперь делать. Главное, что в ткачах ошиблись: не захотели они уходить от станков.

Он стал сбрасывать на пол катушки, укладывать их у двери. Потом прилег, прислушиваясь — за дверью гробовая тишина. Постель оказалась жестковатой, долго ворочался.

Чтобы скоротать часы, негромко переговаривались. Фомичев вспомнил: грусть-то раньше гнал гармошкой-утешительницей. Рванешь, бывало, разудалую — от сердца отляжет. Жалел о ней: осталась гармошка на Ивановском лугу, истерзанная тяжелой шашкой городового.

Поджав коленки к подбородку, сидел Федор, думал, что ждет арестованных. Не мог отделаться от гнетущего чувства. Василий говорит, что перехитрить сумели, ткачей ругает… А была ли хитрость? И почему ткачи должны обрадоваться, когда ворвутся к ним прядильщики и станут рвать нити, останавливать станки? «Доведись до меня: когда кто мешает работать, первым делом хочется отшвырнуть его…» Хотелось бы знать, что теперь делается у конторы. Настоят ли прядильщики на своем? Сумеют ли ремонтировщики добиться прибавки к зарплате?

Василий Дерин храпел. Тоже можно было понять человека — отсыпался: редко выпадает такой случай мастеровому.

Один из парней подозрительно завозился, стал шарить руками в углу.

— Ты чего? — спросил Федор, прислушиваясь.

— Чего! Чего! — зло ответил тот. — Дырочку ищу.

— Так что ж, они нас и выводить не будут? — встрепенулся Фомичев.

Никто ему не ответил.

— Подмочишь, голова! — окликнул Федор парня.

— А что делать? — ответил тот.

Решили сматывать пряжу с катушек, валили нитки в угол. Опорожнялись прямо на них.

Никто не знал, сколько прошло времени и что сейчас: день или ночь. Нестерпимо хотелось есть, а раз так, то и разговор об этом. Хоть бы у кого завалялась в кармане сухая корочка.

Чтобы отвлечься, Федор вспоминал забавные случаи — все время бежит быстрее. Фабричные-де — шутники изрядные. Раз за грибами к Солонцу ходили, так одному подсунули в корзину булыжник. Мать грибы стала разбирать. «Евлаша, — говорит, — чай, таких булыжников здесь не найдешь, коли из лесу тащил»? У парня глаза на лоб полезли, но сообразил, что ответить: «Конечно, не найдешь, где ты еще такой гладкий видела?»

— А то вот еще что было… Это с Пашей Палюлей. Встречается раз с приятелем, тот и видит, что у Паши на ногах сапоги разные. Спрашивает: «Откуда ты такой, что даже сапоги перепутал?» — «Да был у одного». — «Так сходи переобуйся. Что ты так ходишь!» Паша Палюля и пошел. Через какое-то время возвращается — сапоги на нем те же самые. «Ну, что не переобулся?» — «Так я посмотрел: там тоже разные».

Но не помогали и шутки. Беспокоило то, что делается в фабрике. Сколько ни прислушивались — за дверью гробовая тишина. Федор выбрал катушку поувесистее и стал бить в дверь.

Проснулся Василий. Сказал:

— Это, пожалуй, правильно. Может, они о нас забыли? Будем бить по очереди…

Очевидно, этот стук и слышала Марфуша на следующее утро после ночной смены…

К вечеру второго дня звякнула щеколда. Дверь распахнулась.

— Выходи по одному, — раздалась команда.

Тут же у кладовой их окружили плотной стеной солдаты и повели на улицу. После спертого воздуха арестованных шатало, мутило от голода.

Фабричный двор был пуст. Спускались густые сумерки. Редкие прохожие, завидев солдат, старались обойти их стороной. Странная уличная тишина удивила арестованных. Не слышалось и дрожащего гула: прядильное отделение и новая ткацкая фабрика стояли.

Василий тронул Федора за рукав, кивнул вбок. Чуть поотстав от конвоя, по дощатому тротуару шли Марфуша и Артемка. Обрадовались, когда он увидел их.

— Как там дома? — Федору хотелось показать, что не так уж плохи его дела, что все скоро уладится.

Артемка выбежал вперед конвоя, срывающимся тонким голосом выкрикнул:

— Солдаты дяденьку Прокопия застрелили! — И вдруг сморщился, заплакал, рванулся к отцу. Шагавший впереди солдат откинул его, угрожающе выставил винтовку. Конвоиры теснее сгрудились вокруг замешкавшихся арестованных, толкали в спину прикладами. Марфуша подхватила Артемку, прижала к себе и предупредительно взмахнула Федору рукой: напуганная расстрелом, больше всего боялась, как бы фанагорийцы не сделали того же с арестованными.

Так и шли на отдалении до полицейской части. Там фанагорийцы сдали арестованных, не успевших ничего узнать больше, приставу Цыбакину. Тот недобро оглядел всех по очереди, принялся составлять протокол. Федор требовательно заявил:

— Вы не добьетесь, от нас ни слова, пока не скажете, в чем мы обвиняемся. Мы хотели бы знать: за что нас держали взаперти полтора дня, за что привели сюда? И что было у фабрики, когда мы сидели в кладовой?

— Не притворяйтесь наивным, Крутов. — У пристава зачесался кончик носа, хотелось чихнуть. Он поспешно вытащил из кармана платок, трубно высморкался. — Вам больше всего должно быть известно, отчего вы здесь..

Пристав повел покрасневшим носом в сторону и все-таки чихнул. Голосом более звонким продолжал:

— Но, если так хотите, объясню: за подстрекательство к к бунту, который закончился нападением на охрану, Устраивает?

— Нет. — Думая, что речь идет о столкновении со сторожами в ткацкой фабрике, Федор пояснил: — Нападение было на нас. Ни за что ни про что скрутили и сунули в кладовую…

Цыбакин досадливо поморщился. Объяснять арестованным, чем окончились домогания толпы у ворот фабрики, он считал преждевременным. Зачем вызывать у них ненужную злость.

— Вы подтолкнули рабочих на организованное выступление. Этого уже достаточно, — жестко сказал он.

Пристав и на этот раз остался верным себе: допрашивал арестованных ночью. Вызывал по одному. Что Серебряков и Пятошин попали в руки сторожей случайно, ему стало ясно с первых минут.

От них он пытался добиться только одного, чтобы они подтвердили зачинщиков бунта. Он совал им бумагу, где были записаны Крутов, Дерин и Фомичев, обещал сразу же отпустить домой, если ее подпишут. И тот и другой соглашались, но, когда Цыбакин пододвигал ручку, упрямились:

— Мы ничего не знаем. Пусть подписывает, кто знает.

Пристав бился с ними долго и в конце концов велел дежурному увести и запереть отдельно от остальных.

Следующим он вызвал Фомичева. Вначале тот держался храбро: на красивом лице — нагловатая ухмылка, садясь, небрежно толкнул стул. Цыбакин, приглядываясь к нему, по опыту решил, что с этим будет легче, чем С кем-то другим. Пристав держал в руках линейку, постукивал ею о костяшки пальцев. Зная об этой линейке от Федора, Фомичев настороженно следил за его руками.

Цыбакин начал без предисловий.

— Вам грозит высылка в отдаленные края, — сообщил он таким тоном, будто глубоко скорбит об этом. — Вы молоды, и очень жаль, если так случится. Не знаю, что придумать, хотя и намерен облегчить вашу участь.