К площади со стороны города подъехала полузакрытая коляска. С боков и сзади — конные жандармы. Солдаты бросились расчищать путь. Из коляски, остановившейся у конторы, вышел губернатор Фриде и щеголеватый, с бритым холеным лицом высокий человек — окружной прокурор.

— Эвон пожаловал, — передавали в толпе. — Узнал, что безобразничает контора… Приехал наводить порядок.

— А рядом-то, рядом кто? — нетерпеливо спрашивали друг у друга. — Вон морду поднял — кочергой не достанешь.

С лестницы проворно сбежал управляющий. Губернатор Фриде — плотный, лет сорока пяти, с бородой, аккуратно расчесанной на две половины, в мундире с золотыми погонами — медленно поднялся на площадку крыльца, глуховато, так, что задним было плохо слышно, стал говорить. Он объяснил, чтобы мастеровые выбрали для переговоров двоих — троих, иначе с толпой трудно договориться.

— А у нас уже есть выборные! — закричали из толпы. — Их арестовали! Прежде освободите арестованных!

И сразу со всех сторон донеслись выкрики:

— Освободите арестованных! Немедленно освободите!

Губернатор раздраженно слушал, морщился. Он хотел говорить, но ему не давали.

Лицо его побагровело, он снял фуражку, вытер платком шею. Управляющий что-то горячо объяснял ему.

Тогда вперед выступил окружной прокурор. Не зная, кто это, рабочие настороженно притихли. В напряженной тишине гулко звякнула о мостовую винтовка. Зазевавшийся солдат поднял ее, вытянулся, скосив испуганные глаза на офицера, который незаметно погрозил кулаком.

— Ваши требования, — начал прокурор, — не могут оказать влияния на распоряжения властей…

Ему не дали досказать. Толпа возмущенно ухнула:

— Долой! Освободите арестованных!

Представители власти растерялись. Сознавая, что теперь каждое слово будет встречаться гулом, Фриде отступил, освобождая место управляющему. Федоров вышел вперед, укоризненно покачал головой, стараясь устыдить рабочих за непочтение к губернскому начальству.

— Вы ничего не добьетесь, если не перестанете шуметь, — обратился он к толпе.

Едва ли кто слышал его старческий тихий голос. Да, собственно, от него и не ждали ничего нового. По-прежнему кричали со всех сторон:

— Освободите арестованных! Немедленно освободите!

Губернское начальство, донельзя обиженное непочтительностью мастеровых, стало подыматься по лестнице, чтобы в спокойной обстановке решить, что делать дальше. Управляющему ничего не осталось, как догонять их.

Через полчаса конторщик Лихачев вывесил объявление:

«От управляющего Ярославской Большой мануфактуры. По распоряжению его превосходительства губернатора.

1. Снисходя к заявлениям рабочих о том, что они не могли своевременно ознакомиться с новыми табелями, с некоторыми пониженными расценками для прядильщиков, управление фабрики находит возможным оставить расценки, бывшие до пасхи, без их уменьшения.

2. Все остальные заявления рабочих будут своевременно разобраны.

3. После всего здесь объявленного рабочие обязаны приступить к работам в свои смены не позднее завтрашнего дня. Если кто-либо не начнет работать в указанный срок, то приглашается получить расчет.

27 апреля 1895 г.»

И ни слова об арестованных!

Объявление читали громко, чтоб всем было слышно. Разглаживались морщинки на суровых лицах, появлялась гордость за себя. Выстояли! Добились!

Потому, может, не очень понравилось, когда высокий нескладный ткач Прокопий Соловьев, стоявший рядом с Екатериной Дериной, зябко кутающейся в вязаный платок, бросил мастеровым обидный упрек:

— Рады-радешеньки, как я погляжу! Не многого добились, и то ладно!.. А разве не так? Может, теперь разойдемся?.. А тех, кого к управляющему посылали, оставим под арестом? Пусть остаются? Пусть их жены одни маются! Эх, православные, негоже так поступать! Надо выручать своих товарищей…

Упрек хоть и обидный, но справедливый. Послышались сочувственные голоса:

— Конечно, надо выручить!

— Управляющий не хочет — сами выпустим. Делов-то!

— Пошли, братва!..

Близилось к вечеру, и фонарщик, ведающий газовым освещением, направлялся в ткацкий корпус. Его мало интересовала гудящая толпа — он шел выполнять свои повседневные обязанности, Он думал о том, что ему надо зажечь семьдесят фонарей. На каждый фонарь — минута. Всего семьдесят минут. Он жалел о том, что фонари не установлены в одном месте — не надо было бы тратить время на ходьбу. Почему не придумали один общий фонарь, от которого стало бы светло, как от солнца. Лукавая улыбка блуждала на его лице, когда он думал об этом.

Она так и застыла, эта улыбка, когда он увидел над собой взметнувшийся ружейный приклад.

Фонарщик ткнулся лицом в землю. Солдату этого показалось мало — занес над ним тяжелый кованый сапог.

Толпа мастеровых вздрогнула, шатнулась к солдатам. Ближние бросились к фонарщику, чтобы поднять его, защитить от тяжелого сапога. Фанагорийцы встретили их штыками. Кололи по всем правилам, как учебные мишени. Разница была только в том, что живые мишени старались ловить штыки руками, корчились от боли.

Те, кого штык не доставал, хватали с мостовой камни и рвались к солдатам. Обороняясь, один из рабочих ухватился за ствол винтовки, дернул на себя. Фанагориец выпустил оружие. Его тут же сбили с ног. Рабочий так шмякнул винтовку о камни, что ложе разлетелось на щепки.

Некоторым удалось прорваться в ткацкий корпус. Бежали по этажам с криками: «Солдаты наших бьют!» Ткачи хватали что попало под руку и мчались на фабричный двор.

От площади к ткацкому корпусу сомкнутым строем спешил новый взвод фанагорийцев. Офицер красиво взмахнул рукой и скомандовал:

— Прямо по толпе… пли!

Грянул сухой залп. Рабочие замерли в изумлении. Прокопий Соловьев неловко повернулся к солдатам, сделал шаг, второй и вдруг рухнул на мостовую. Падали раненые. Стон разнесся над обезумевшей площадью.

Очнувшись, люди хлынули к каморкам. Фанагорийцы послали вдогонку еще залп. В общей суматохе его мало кто услышал.

Передние не могли понять, от чего схватился за бок стоявший на крыльце у каморок Паутов, отчего так неуклюже сполз на землю.

8

Когда Федор прибежал из котельной в прядильное отделение, он не нашел там ни Василия Дерина, ни Фомичева. Ткнулся с расспросами к одному, другому — никто не знал. Прядильщики торопились к конторе, — разговаривали неохотно.

Наконец пожилой рабочий подсказал:

— Ищи в ткацкой фабрике. Пошли людей будоражить.

Федор ринулся туда.

На лестничной площадке второго этажа, возле самой двери, стояли сторожа. Были среди них знакомые. Он еще подивился, почему они собрались тут. При его появлении сторожа раздвинулись, образовав узкий проход. Ничего не подозревая, Федор вошел в этот живой коридор, и в то же мгновенье ему заломили руки за спину. Сгибаясь от боли, он крикнул: «Ошалели, дьяволы! Нашли забаву!» Кто-то сказал в ответ: «А вот будешь безобразничать — еще и поколотим». Его грубо подтолкнули и ввели в узкое без окон помещение. Он успел заметить еще человека, с готовностью распахнувшего следующую дверь. Его снова толкнули. Очутившись в полной темноте, Федор осторожно пошарил возле себя. Рука нащупала катушки с пряжей, уложенные одна к другой. Снаружи щелкнула дверная задвижка.

— Садись, гостем будешь, — услышал он из темноты раздраженный голос Фомичева. — Кого-то бог пошлет следующего.

Словно в ответ на его слова дверь снова распахнулась, и в кладовую затолкнули Василия Дерина.

— Вот теперь все в сборе, и даже с излишком, — опять сказал Фомичев.

— Кто тут? — дрогнувшим голосом спросил Дерин. Чиркнула спичка, осветив Федора, Андрея и еще двух парней, сидевших на катушках. На Василии была располосована рубаха, пиджак без пуговиц.

Он зло выругался, сказал:

— А ну давай сюда! Как будут открывать, все нажмем… вырвемся. Не могли додуматься раньше.