Для фабричного механика наступили дни мрачных раздумий. Нынешним летом ему исполнилось тридцать семь лет. Дела его шли хорошо, все радовало, кроме разве одного: здоровая, интересная жена (Дент ею очень гордился) не дарила ему ребенка.

— Нужен мальчик: вот такой, — показывал он жене, тоже измучившейся в ожидании. Она начинала плакать, тайно думала, что в этом меньше всего повинна. Но что бы там ни было, а жили они в добром согласии, мечтали о поездке на родину. И будущее скрашивало их настоящие горести. О, мистер Дент знал, как устроит свою жизнь, полную довольства и приятных развлечений. Но для этого нужен солидный капитал. Неприятности в связи с приездом нового инженера были очень некстати.

Дент обладал спокойным, ровным характером. В те редкие минуты, когда он бывал взволнованным, умел брать себя в руки. Но последние дни срывался все чаще и чаще. И виной тому был Грязнов.

Когда из фабричной конторы принесли ведомость праздничных работ за последние полгода, Дент долго непонимающе смотрел на нее, соображал, что все это значит. На недоуменный вопрос конторщик объяснил:

— Велено передать для ознакомления. Непозволительно большие расходы.

— Кем велено? — вскипел механик.

— Распоряжение идет от инженера Грязнова.

Дент швырнул ведомость в стол и решительно зашагал к управляющему. На пути мастер ткацкого отделения пытался что-то выяснить у него, Дент задержался, выслушал и ничего не понял. Так и не сказав ни слова в ответ, бросился дальше. У дверей на проходе оказалась тележка с пряжей. Он толкнул ее так резко, что тележка с глухим звоном ударилась в стену.

В кабинет он ворвался взъерошенный, побледневший. Управляющий испуганно спросил:

— Что с вами, Сергей Сергеич?

— Я не желаю разговаривать при русском инженере! — резко выкрикнул Дент, кивком головы указывая на Грязнова, сидевшего в кресле у стола.

Грязнов усмехнулся украдкой, заметив про себя: «Эк, пробрало! Что-то будет!»

— Я увольняйт…

— Как увольняете? — ахнул Федоров и перевел взгляд на Грязнова. Внешне тот был спокоен, играл карандашом.

— Сам увольняйт! Он не имеет места вмешиваться. Я буду жаловаться Карзинкину!

Как всегда, волнуясь, Дент коверкал язык. И понимал это, и забывал, как сказать правильно.

— Не хочу работать с такой коллег… Увольняйт, — повторял он. — Паровой котел… пшик!

— Это вы бросьте, — встрепенулся Грязнов, поднимаясь. Управляющий отметил, как скривился у него рот. — Котельная работала при мистере Денте, будет работать и без него. Подумаешь… пшик…

— Вы! Вы! — захлебнулся англичанин. — Вы работайте паровой котел? Какая самонадеянность, мистер Федоров.

— Хватит вам, господа, — с укоризною сказал управляющий. — Я не вижу причины, чтобы вам увольняться. — Повернулся к Денту, к Грязнову. — Что вы не поделили?

Но Дент не мог слушать спокойно. Рванулся к двери, бросив на прощанье:

— В умной беседе — ума набраться, в такой — свой растерять.

— Вот правильно, — жестко рассмеялся Грязнов. — Посадили, видите ли, блоху за ухо да и чесаться не велят. Не так ли?

За Дентом резко хлопнула дверь. Управляющий тут же обратился к инженеру:

— Может, оставим его в покое? Неужто так много этих праздничных работ? Ведь все равно без них не обойдешься.

— Ради всего на свете, не делайте этого, Семен Андреевич. Праздничных работ излишне много. Сократить их, а слесарям прибавить по пятачку в день — гораздо выгодней будет. Накинуть обязательно надо, чтобы не было осложнений с рабочими. Я сравнивал зарплату слесарей с соседней Норской мануфактурой — у нас она ниже.

— Прибавь им — остальные запросят. Не нравится мне все это. Пойдем навстречу Денту, оставим все так, как было.

Грязнов поднялся с кресла, во взгляде мелькнула жестокость.

— Как вы не понимаете? Дент за хозяйский счет авторитет у рабочих завоевывает. Мы ему потакаем… Я прошу сообщить владельцу о непомерно разросшихся праздничных работах. Прошу сообщить с цифрами стоимости их и экономии в случае небольшой прибавки слесарям. Будьте добры доложить об этих соображениях, как лично моих.

Федоров всматривался в молодого инженера, был взбешен: «Зубки начал точить. Хитер! „За хозяйский счет авторитет завоевывает…“ За чей же счет завоевываешь ты, милостивый государь?»

— Извольте, сообщу, — сухо сказал управляющий. — Нет почти ни одного рапорта, где бы не излагались лично ваши соображения.

Грязнов простился и весьма довольный вышел.

Вечером в квартире Дента на втором этаже Белого корпуса долго горел свет. Неслышной тенью входила хозяйка в просторную столовую, неодобрительно оглядывалась. На полу окурки, обрывки бумаг, стол залит вином. Какая радость пить водку, когда в голову идут плохие мысли? Мужчины самонадеянны при удаче и беспомощны, когда им тяжело. Вновь уходила в боковушку и садилась за вязанье. Лучше не тревожить.

Дент, сжав руками виски, покачивался над столом, думал. Спокойная жизнь ушла с появлением на фабрике пронырливого и решительного русского инженера, у которого смелость переплетается с безграничным нахальством. Если сейчас самому не перейти в наступление, кто знает, не придется ли в скором времени увязывать чемоданы. Дент вздыхал, снова брал ручку. Не дождавшись письма от фирмы, он сам решил доложить обо всем и намекнуть, что лучший выход — помешать фабрике завязать сношения с заводами, выпускающими машины. Когда на фабрике почувствуют, что можно остаться без оборудования, управляющий сам придет на поклон к Денту. И первым условием, какое он выскажет, — немедленное увольнение Грязнова.

Дент писал и ругался:

— О, этот русс, проклят будь!

Жена терпела, терпела, то и дело появляясь в столовой, и вдруг неожиданно взвилась:

— Ругаешься, как фабричный сброд!

— О, лапушка! — трагично воскликнул Дент. Обернулся, глаза провалившиеся. — Плохо, очень плохо…

Глава пятая

1

На рождество в квартирах служащих и новом училище зажглись елки. В училище на праздничном вечере шла пьеса Рассохиной «На пороге к дому», специально купленная у автора для этих дней. Играли музыканты фанагорийского полка. Балетмейстер Максимов-Полдинский, чьи объявления красовались на городских улицах, управлял танцами. Служащим фабрики скучать не приходилось.

Справляли праздник и в каморках. В морозный день Федор принес из лесу елку. Ее поставили посередине, сняв перед этим занавески. Когда елка оттаяла, засеребрились капельки на ветвях, запах хвои пропитал каморку. Марфуша и Лелька цепляли на нее тоненькие полоски разноцветного ситца, смешные фигурки, звездочки, вырезанные из крашеной бумаги. Сообща купили пряников, конфет в обертках и тоже развесили. Три огарка освещали елку. При их тусклом свете она казалась нарядной. Ходили вокруг красавицы елки и пели.

На шум заглянул в каморку Василий Дерин, в руках— бубен. То, что это Василий, не сразу и узнали. В дырявой кофте, в юбке, в платке, по-старушечьи завязанном у подбородка, и с мочальными усами. Притопывал, тряс бубен и ухарски гикал.

Василий увлек: стали наряжаться кто во что. Марфушу одели бравым молодцом — в брюки, пиджак, шапку. Подпоясали вышитым полотенцем. На Федора натянули старомодное с буфами платье — Евдокия со дна сундука вытащила. Марфуша, разглядывая его, покатывалась со смеху, брала за ручку, просила внимания (тут не взаправду, тут можно быть и посмелее).

— Я ли не молодец, — говорила подбоченясь. — Уж не откажи, мигни хоть разочек. Осчастливишь навек.

Федор мигал, раз ей хочется. Сзади подкрался к нему Василий, повис на шее и запричитал напевным старушечьим голосом:

— Кроха малая, неразумная… На ласковое не кидайся, на грубое не гневайся — слушай, что говорить буду… Как пойдет шашнадцатый годочек, по сторонам не заглядывайся, парням не поддавайся. Ой, нарвешься на кого— плакать будешь слезами горючими…

Федор увернулся. Заметил, как стыдливо вспыхнула Марфуша, словно бы для нее сказано. Метнул злой взгляд на Василия, сказал: