К этому времени молодой стрелок уже два дня как вернулся из Лальера и, помимо всего прочего, мог сообщить, что надежда его не оправдалась — король отказал матери Блеза в аудиенции. Он скрыл от маркиза свои собственные попытки организовать побег Блеза из тюремного замка до конца недельной отсрочки. Человека, находящегося в таком критическом положении, как де Сюрси, следовало держать в стороне от подобных действий. А в остальном Пьер подробно изложил все, что произошло со времени их расставания в Женеве.

Когда он кончил рассказ, в комнате верхнего этажа гостиницы «Дофин» воцарилась глубокая тишина. Некоторое время маркиз не говорил ни слова; он сидел, стиснув пальцами колено, глаза его ничего не выражали, лицо было бесстрастно.

Он размышлял о поразительном вольте де Норвиля, а также о том, что стоит за нелепыми обвинениями против Блеза и против него самого. Месть за спор в Лальере? Какой-то молчаливый сговор между де Норвилем и канцлером Дюпра? Возможно, возможно… Однако для маркиза, с его долгим политическим опытом и знанием интриг и интриганов, столь очевидные, лежащие на поверхности мотивы не выглядели убедительными.

В конце концов он сказал, больше самому себе:

— Так, значит, и Баярд, а?

— Да, — откликнулся Пьер, — он бросал тень сомнения и на господина де Баярда.

— Ага! А на кого еще?

— В тот раз он не называл больше никого. Но ходят слухи, поспорить могу, что он сам их и распускает, о маршалах де Лотреке и де ла Палисе. И даже герцога Алансонского упоминают…

— Вот как…

В таком случае месть можно исключить. И сговором с канцлером Дюпра дело не исчерпывается. Де Сюрси спросил себя, почему намеки и обвинения не касаются адмирала Бонниве, но тут же сам собой появился ответ: бездарного и неспособного Бонниве можно не принимать во внимание.

Де Норвиль целился в самых одаренных и преданных королю царедворцев. Маркиз дорого дал бы, чтобы узнать, чьи имена, кроме его собственного и Баярда, намеревались выжать из Блеза в пыточной камере замка Пьер-Сиз.

Однако более всего поражало маркиза вот что. Бесспорно, де Норвиль — предатель, однако никто не назвал бы его дураком. Напротив, он просто гениальный интриган, настоящий фокусник-маг, раз сумел оплести своими чарами не только короля, но и старого Антуана Дюпра, который был хоть и корыстолюбив, но предан короне.

Почему же тогда де Норвиль пожертвовал своим положением при Бурбоне и при сильных союзниках Бурбона — Англии и Империи? Зачем ему так поступать, особенно сейчас, когда Франция прижата к стенке?

— Гм-м, — проворчал де Сюрси.

Ну что ж, по крайней мере он предупрежден насчет того, чего следует ожидать при завтрашней встрече с королем, и может соответственно укрепить свои позиции. Никакая мягкость, никакие попытки умиротворить Франциска пользы не дадут, даже если заставить себя раболепствовать.

Нет, нужно ответить на обвинение обвинением, на ложь — подчеркнутой искренностью. Де Норвиля следует полностью изобличить и разгромить, если маркиз намерен спасти не только Блеза и себя самого, но, возможно, даже саму Францию. Де Сюрси прекрасно понимал трудность задачи. Времени у него практически не было, а враги успели надежно окопаться.

— Увы! — печально вздохнул он. — Если бы только здесь была госпожа регентша, это значительно помогло бы делу…

— Но она здесь, — заметил Пьер. — Герцогиня Ангулемская неожиданно прибыла сегодня и расположилась в Сен-Жюсте.

— Клянусь Богом! — воскликнул маркиз, резко выпрямляясь. — Почему же вы мне сразу не сказали?

— Я не знал, что вашу милость это так интересует…

— Это же настоящий луч надежды, — возразил де Сюрси. — Госпожа регентша — женщина трезвого ума, которая не клюнет на первую попавшуюся наживку. Не думаю, чтобы мсье де Норвиль мог пустить ей пыль в глаза… А есть ли какие-либо сообщения насчет причины её приезда?

Пьер пожал плечами:

— Государственные дела, как всегда. Какое-то совещание с королем.

Однако маркизу отнюдь не казалось невероятным, что всегда бдительная Луиза Савойская, прослышав о де Норвиле и, может быть, особенно об Анне Руссель, пожелала своими глазами взглянуть, как обстоят дела. В любом случае она могла стать союзником. Если ему не повезет с королем, то надо будет обратиться к регентше. Но больше всего маркиза беспокоила нехватка времени.

На следующее утро, сидя в приемной Сен-Жюста, де Сюрси имел возможность поразмыслить на досуге о бренности мирской славы. Он вдруг ощутил себя зачумленным, к которому даже приближаться опасно. Полтора месяца назад все эти придворные, сплетничающие сейчас по углам, толпились вокруг него, страстно желая услышать хоть слово от великого маркиза. А сегодня он мог с тем же успехом быть невидимкой. Некоторые украдкой издали приветствовали его, но все старались держаться подальше от оконной ниши, где он сидел…

Канцлер Дюпра, появившись из королевских апартаментов, прошел мимо со стеклянными глазами, словно не видя маркиза. Де Норвиль, окруженный группой поклонников, прохаживался по залу, красивый, как Аполлон, и имел наглость взглянуть на него с улыбкой.

Хорошо знакомый с обычаями государей, де Сюрси не раз видел, как разрушаются в прах карьеры, сделанные годами преданной службы. То, что такой финал теперь грозит и ему, не было неожиданностью. Для каждого когда-нибудь должно зайти солнце.

Однако ему пришлось призвать все свое философское спокойствие, чтобы выдержать долгое ожидание, пока наконец одетый в черное церемониймейстер вызвал его на аудиенцию к королю.

Спокойный, с гордо поднятой головой, он прошел через зал к двери, подчеркнуто не замечая тишины, что катилась за ним по пятам тяжелой волной.

Франциск сидел у торца длинного стола, за которым незадолго до этого заседал королевский совет. Со стола ещё не убрали ворох бумаг, стулья вокруг стояли в беспорядке. То, что де Сюрси, министра, многолетнего члена совета, даже не пригласили на заседание, было вполне подходящей прелюдией к аудиенции.

Король долго не произносил ни слова, продолжая читать какое-то письмо; маркиз тем временем ждал. В слабом свете, проникающем через готические окна, особенно резко бросалось в глаза великолепие королевского наряда. Оно напоминало о хронической болезни короля — его неизлечимой молодости, которая никогда не сможет приспособиться к более мрачным цветам действительности, которая на протяжении всей жизни оставит его двадцатилетним.