Видя, что толку от женщин не добиться, Дмитрий сделал в допросе перерыв и отпустил их на час. Сам тем временем зашел к старшему следователю.

Бардюкова у себя не было. Недопрошенной осталась одна гражданка. Но так как вызвана она была на два часа, Шадрин решил сделать обеденный перерыв.

II

Бардюков уже сидел в кабинете молодого следователя и читал протоколы допросов, когда вернулся Шадрин.

— Слабовато, слабовато, голубчик, — сказал старший следователь, язвительно улыбнувшись. — Из четырех возможных одно попадание. Маловато. С этим народом нужно меньше деликатничать, и тогда они говорят, как на исповеди. Что же ты их отпустил ни с чем?

— Я сделал перерыв, ждал вас. У меня что-то не идет дальше. Заартачились и ни с места…

— Понятно, понятно… Старая песня: тяжело подняла, прыгнула с подоконника, упала со стула… Кто там из них пришел? Бардюков плюнул на ладони и потер ими так озорно, точно в следующую секунду собирался ринуться в драку. — Ну-ка, давай сюда одну из них! Посмотришь, как с этой братией надо обращаться.

Шадрин пригласил Филиппову, ту самую блондинку, с которой он так неудачно начал свой первый рабочий день в прокуратуре.

Рядом со столом, за которым сидел Бардюков, у окна стоял маленький канцелярский столик. Шадрин присел за него и решил наблюдать, как будет допрашивать строптивую гражданку следователь со стажем.

На вошедшую Бардюков даже не взглянул. «И это, наверное, тоже входит в его тактику», — подумал Шадрин. Бардюков, казалось, в эту минуту думал о чем-то совершенно постороннем, не относящемся к делу.

Но это продолжалось недолго. Точно спохватившись, старший следователь пробежал глазами протокол допроса гражданки Филипповой, поднял голову и только теперь пригласил вошедшую сесть.

— Благодарю вас, — поджав губы, ответила девушка, и, обмахнув платочком стул, жеманно села.

— Вы, гражданка Филиппова, ответили следователю на все вопросы, кроме одного.

— А именно?

— Кто вам делал аборт?

— Я уже говорила гражданину следователю. — Девушка перевела глаза на Шадрина.

— Хватит! Слышали! Не повторяйте еще раз ложь, если не хотите накликать на свою голову неприятностей.

— Пожалуйста, не угрожайте. Я сказала…

— Вам не угрожают! Вас допрашивают, — с расстановкой произнес Бардюков, а сам тем временем достал из стола фотоаппарат, быстро поднес его к глазам и щелкнул два раза затвором.

Только теперь Филиппова поняла, что ее сфотографировали. К щекам девушки прихлынула кровь. Когда Бардюков снова поднял аппарат, подследственная закрыла лицо руками. Следователь еще раз щелкнул затвором.

— Замечательно, прекрасно! — весело приговаривал Бардюков. — Вот будут оригинальные снимочки для доски публичного обозрения. А там, глядишь, и «Вечерняя Москва» клюнет на такой шедевральный портретик!

— Вы не имеете права фотографировать меня! Я ничего не сделала такого…

— Конечно, это «такое», гражданка Филиппова, делали не вы. Я в этом не сомневаюсь. Но предупреждаю в последний раз: если вы не назовете фамилию вашей абортистки, две эти фотографии будут помещены на самом видном месте в районной фотовитрине. Поди, видели — висит у самого метро? Ваше божественное личико в двух позах будет завтра же красоваться среди хулиганов, забулдыг и пьяниц…

Бардюков встал и раздраженно продолжал:

— Вы, гражданка Филиппова, прикрываете преступников, а тем самым являетесь прямым сообщником нарушителя советских законов. Примите к сведению также и то, что решение суда по инициативе прокуратуры, лично по моей инициативе будет доведено до всеобщей огласки по месту вашей работы! Об этом узнают все ваши друзья, ваши родные… Короче — чем искреннее будут ваши показания, чем быстрее вы сообщите фамилию абортистки, тем легче вам будет.

Бардюков сел и, делая вид, что ему уже давно пора заниматься другими делами, резко бросил:

— Вы свободны! У меня нет больше времени на то, чтоб вас уговаривать. — Он посмотрел на Шадрина. — Дмитрий Георгиевич, пригласите, пожалуйста, следующую гражданку.

Филиппова встала и в нерешительности застыла на месте. Напор и грубоватая стремительность, с которыми обрушился на нее старший следователь, сделала свое дело.

— Гражданин прокурор… — невнятно пролепетала Филиппова, полагая, что имеет дело с самим прокурором. — Я прошу вас, выслушайте меня. Вы понимаете… Я не могла оставить ребенка. Поймите, я не могла… Ведь я еще не замужем, а родители мои так строги, что они никогда не простили бы мне этого, они прогнали бы меня из дома…

Бардюков сделал вид, что не хочет слушать допрашиваемую. Еще строже он бросил ей:

— Одна минута в вашем распоряжении! У меня нет времени выслушивать сказки о ваших внебрачных любовных похождениях. Пусть о них узнают читатели фотовитрины «Не проходите мимо»…

— Гражданин прокурор, я все скажу… Только умоляю вас — не делайте этих карточек и не сообщайте на работу… Я все скажу!

Филиппова вытирала платком слезы.

— Присядьте и кратко расскажите: где, когда и кто вам делал аборт?

Филиппова присела на кончик стула.

— Вы понимаете, гражданин прокурор… Я не могла иметь ребенка… Мои родители…

— Хватит, голубка, хватит! Повторяю еще раз три вопроса: кто, где, когда?

После некоторого молчания Филиппова приглушенно ответила:

— На Скатертном переулке.

— Когда?

— Семнадцатого августа.

— Фамилия и имя?

— Перешвынова Елизавета Степановна.

Бардюков не давал опомниться Филипповой.

— Сколько заплатили?

— Двести рублей.

— Твердая такса. Вот так бы нужно с самого начала. Посидите минутку здесь.

Старший следователь вышел к прокурору выписать постановление на обыск у Перешвыновой.

Когда он вернулся, лицо Филипповой было распухшим от слез. Краска с ресниц мутноватыми дорожками вместе со слезами текла по щекам. Бардюков с трудом сдерживал улыбку. Давил внутренний хохоток и Шадрина.

— Гражданин прокурор, умоляю вас, не посылайте карточки в эти витрины!.. Если узнает отец или на работе… Я сказала всю правду, как вы велели… — Дальнейшие слова были прерваны приглушенными рыданиями.

Шадрин сидел и любовался «чистой» работой старшего следователя. То, над чем он бился больше часа, Бардюков сделал за семь-восемь минут. Любовался, а сам думал: «Где, где же та методика и тактика расследования, которую преподают в университетах? Гуманность, особый подход, разъяснительная работа, увещевание — все это сюсюканье кафедральных генералов от юридической науки… А здесь, в жизни, на практике все по-иному. Здесь своя, наступательная тактика…»

— Хорошо, — снисходительно произнес Бардюков. — Обещаю вам не посылать эти фотографии в «Окна сатиры». Но это только в том случае, если вы сказали правду. — Он пододвинул Филипповой протокол допроса. — Распишитесь вот здесь и здесь. И вы свободны.

Крупная слеза, блеснув на слипшихся ресницах Филипповой, сорвалась и упала на текст протокола. Бардюков быстро промокнул ее пресс-папье и повернулся к Шадрину.

— Прошу следующую. Вы, гражданка Филиппова, свободны.

Допрос двух других женщин прошел еще интенсивнее и с наибольшим напором. Бардюков был во власти какой-то неукротимой инерции. Шадрин ждал, что он, как по шаблону, полезет в стол за фотоаппаратом и будет снова повторять угрозы о том, что сообщит родным, на работу, поместит снимки в публичной витрине. Но ничего подобно не случилось. Толстой буфетчице из заводского клуба, которая освободилась от ребенка на пятом месяце беременности, он прямо безо всяких обиняков заявил, что на ее месте весьма и весьма невыгодно говорить органам следствия неправду. Критичность положения допрашиваемой, как это понял Шадрин, состояла в том, что у нее уже месяц, как кончился срок временной прописки в Москве, на что Шадрин совершенно не обратил внимание, когда проверял ее паспорт.

— Вы знаете, что вас могут за двадцать четыре часа выселить из Москвы? — тихо и вкрадчиво спросил Бардюков. Он даже пригнулся, когда задавал этот вопрос.