— Вы о каком врачевании говорите?

— Я спрашиваю, кто делал аборт?

— Какой аборт?

— Тот самый, который вам сделали двадцать седьмого августа, когда вас без сознания, истекающую кровью доставили в институт имени Склифосовского!

Филиппова наивно и безмятежно улыбалась.

— Товарищ следователь, я уже второй раз отвечаю на этот вопрос: ничего подобного со мной не было.

— Что же это, по-вашему? Самопроизвольный выкидыш?

— Да! — тоном самой искренней чистосердечности ответила девушка, невинно глядя своими голубыми глазами в глаза следователю.

«Какая наглость!» — раздраженно подумал Дмитрий, дожидаясь, заговорит ли, наконец, в допрашиваемой совесть и отведет ли она от него свой кокетливый взгляд.

— При каких обстоятельствах?

Словно давно заученную роль, Филиппова принялась рассказывать, как две недели назад, вешая на карниз шторы, она случайно оступилась и упала со стола прямо на пол. Сразу же после падения с ней случились схватки, и она, с трудом дойдя до кровати, потеряла сознание. Очнулась в больнице.

— Кто в это время был из родных или знакомых дома?

— Никого.

— Где были родные?

— Неделю назад уехали на курорт, и я осталась одна.

— А зачем вы накануне этого дня брали отгул на работе? И причем — за свой счет?

Этот вопрос для допрашиваемой был неожиданным.

— А так просто… Устала очень… А потом хотела съездить к бабушке в деревню. Мама перед отъездом велела ее навестить.

Шадрин помолчал, потом, понимая, что одними уговорами отвечать на вопросы правдиво и искренне ничего не добьешься, суховатым и резким тоном обратился к Филипповой:

— Сказки, гражданочка, рассказывать хватит. Здесь не детский сад, а прокуратура. Отвечайте честно: кто вам делал аборт?

— Я вам уже сказала, что никто не делал, и вообще… вы меня не заставляйте признаваться в том, чего никогда не было.

— А это что? — Шадрин протянул Филипповой заключение медицинской экспертизы, заверенное печатью и скрепленное подписью специалиста. — Послушайте, что пишет ученый эксперт. «В ночь на двадцать восьмое августа гражданка Филиппова Раиса Алексеевна была доставлена в институт имени Склифосовского в бессознательном состоянии при большой потере крови, которая была вызвана тем, что… — И Шадрин до конца прочитал заключение медицинского эксперта.

Закончив, он сделал паузу.

— Что вы скажете на это?

Филиппова шмыгнула носом.

— Подумаешь — врачи!.. Что, вы думаете, врачи не ошибаются? Мою соседку лечили от гриппа, а она чуть не умерла от крупозного воспаления легких. Вот вам и врачи.

Шадрин встал. Весь запас материальных улик он исчерпал. Остались в распоряжении следователя только логика и то, что в учебниках по процессуальному праву и в наставлениях для молодых следователей называется «разъяснительной работой».

И он говорил… Говорил об опасности совершенного преступления, о гражданском долге, о чести женщины, о совести… Незаметно для себя он так увлекся, что даже встал из-за стола. И вдруг… Считая, что Филиппова уже давно повергнута его необоримой логикой, он с ужасом заметил, что допрашиваемая равнодушно, не слушая его, смотрит в окно и о чем-то думает. В эту минуту Шадрин был уверен — он это прочитал в ее рассеянном взгляде, — что она привыкла к его голосу, как люди привыкают к тиканью стенных ходиков.

— Вы меня слушаете? — почти шепотом спросил Шадрин.

— Да, да… — спохватившись, ответила девушка и принялась оправлять плиссированную юбку.

Шадрин пришел в замешательство. Не выяснив, кто врачевал эту недалекую, пустую и наивно-незлобивую женщину, дело заканчивать нельзя. Он не хотел, чтоб первый блин у него получился комом. Но как заставить ее говорить правду, пока не знал. Документ, который перед допросом был в его руках неопровержимым доказательством (заключение экспертизы) и, пожалуй, самым сильным мотивом для того, чтобы допрашиваемая говорила только правду, теперь начинал терять свою силу и остроту. Документу этому Филиппова не придала никакого значения.

Прошло еще минут пятнадцать, в течение которых следователь уже повторялся, а Филиппова даже несколько раз зевнула.

Шадриным постепенно начинало овладевать раздражение. Тупых и лживых людей он ненавидел вообще, а здесь, когда им сделан первый шаг в работе, когда, может быть, от этого начала будет зависеть все его будущее (нет, не карьера! Шадрин никогда не был карьеристом. Долг! Солдат… Атакующий солдат — вот что жило в нем в эти минуты и что двигало его волей, сердцем и разумом), — ложь этой маленькой и лукавой женщины поднимала в нем волну щемящего озлобления. И он подумал: «Эх ты, накрашенная тля! Пропустил бы я тебя через мясорубку такого допроса, за который ратовал когда-то Достоевский. Да нельзя. Не могу. Не имею права. Психологический нажим при расследовании в нашем уголовном процессе запрещен. А вся «разъяснительная работа», которую я вел с тобой битых полчаса, — для тебя, как мертвому припарки. Против этих «разъяснений» у тебя выработался иммунитет».

— Ну так что ж, будем говорить правду?

— Я уже все сказала, гражданин следователь. Хотите верьте, хотите не верьте…

— Хватит! — оборвал ее Шадрин и долго молча смотрел в окно.

Решив, что упрямая и не очень умная девушка больше ничего не скажет, Шадрин сухо проговорил:

— Даю вам время на размышление. Через два часа снова придете в этот кабинет и скажете, кто вас врачевал.

— Как? Опять допрос?

— Да. Опять допрос. И снова допрос, допрос, допрос… И так до тех пор, пока вы не скажете правды.

— Какую вы хотите слышать от меня правду?

— Ту, которую вы позорно скрываете. Итак, вы пока свободны. Подумайте обо всем хорошенько и ответьте, кто вам делал аборт.

— Товарищ следователь, я еще раз категорически заявляю, что этого ничего не было… — Филиппова выпустила пулеметную очередь фраз, рассказывая, как она вешала шторы, как упала со стола, и как ее доставили в больницу. Не забыла при этом упомянуть и свою соседку, которую лечили от гриппа, а она чуть не умерла от крупозного воспаления легких.

Шадрин жестом остановил ее.

— Обо всем этом я уже слышал. Приходите через два часа. Ровно в тринадцать тридцать продолжим допрос. И знайте, гражданка, если вы снова будете вводить в заблуждение следствие, это отрицательно скажется на вашей судьбе. В данном случае вы поступаете уже не как жертва, а как сообщница запрещенных законом деяний.

— Вы не имеете права…

— Достаточно! — Шадрин решительным жестом оборвал Филиппову и кивком головы показал на дверь. — Итак, через два часа снова допрос.

Кокетливо и жеманно переваливаясь с ноги на ногу, повиливая бедрами, блондинка вышла из кабинета.

Второе дело было возбуждено по поводу аборта, сделанного двадцативосьмилетней женщине по фамилии Ведерникова. Шадрин бегло ознакомился с документами, вышел в коридор и окликнул Ведерникову. Со скамейки тяжело поднялась худая женщина и неуверенно двинулась навстречу следователю.

— Вы Ведерникова?

— Да, — еле слышно ответила женщина и нерешительно вошла вслед за Шадриным в кабинет.

«Что это — ошибка работника милиции или…» Шадрин сличил год рождения в протоколе и в паспорте. Расхождений не было.

— Сколько вам лет, гражданка Ведерникова?

— Двадцать восемь.

Не раз валялся Дмитрий в военных госпиталях и в больницах, видел раненых, контуженных, обожженных… Приходилось быть свидетелем, как на его глазах догорали остатки жизни у вывезенных из ленинградской блокады истощенных людей. Наконец, сам был ранен, сам побывал несколько раз под ножом хирурга. Но такого бескровного, как пергамент, и постаревшего лица он не видел. Если б Дмитрий не знал, что перед ним сидит двадцативосьмилетняя женщина, он наверняка бы дал ей все пятьдесят. Даже морщины у глаз и рта и те залегли так глубоко, что не могло быть никаких сомнений в ее возрасте. Вылезающие из-под застиранной косынки бесцветные, как пакля, волосы напоминали затасканный дешевый парик из кружка художественной самодеятельности. В больших глазах, безмятежно и покорно остановившихся на желтой папке, лежавшей перед следователем, застыло холодное безразличие, сквозь которое проступала просьба: «Оставьте меня, пожалуйста, в покое. Я так от всего этого устала…»