В то время, когда мы весело болтали обо всем, из цеха вышел токарь Горохов. Вся его фигура в этот солнечный день показалась нам особенно нелепой. Он был в потрепанной, десятки раз стиранной куртке, поношенных брюках, заправленных в грубые кирзовые сапоги, его морщинистую шею плотно обтягивал глухой ворот сатиновой рубашки. Шел он сгорбясь, словно нес громадную тяжесть, на угрюмом лице — неприступная суровость. Таким мы видели его и раньше, но просто не обращали внимания, а тут вдруг он всем бросился в глаза. Сразу наступило неприятное молчание. И не жалость к нему была на наших лицах, а, наоборот, какое-то внезапно подступившее озлобление.

С нами была девушка Ира Соколова, этакое милое создание, сводившее многих ребят с ума, — заносчивое и самоуверенное. И вот, когда токарь проходил мимо нас, она вызывающе выкрикнула:

— Вот человек, на нервы действует! Ни улыбки, ничего! Спорю, что никто не слышал от него ласкового слова!

— Что ты хочешь, он кошелек с улыбками давно потерял.

— Недаром вниз смотрит: ищет!

И тут нас как прорвало. До сих пор вспоминаю со стыдом. Мы бездумно, со злобой начали глумиться над ним, старались перещеголять друг друга в хлестких словечках.

А он шел не оборачиваясь, только как будто сгорбился еще больше.

Видимо, мы так бы и продолжали до тех пор, пока он не скрылся из глаз, если бы перед нами не встал Саша Зорин, побледневший, с дрожащими губами.

— М-мерзавцы! — задыхаясь и страдальчески морщась, произнес он. — Дураки! Никогда не ожидал… А ты, Ирина, вот станешь матерью и единственного сына потеряешь, может, и ты будешь такой, даже хуже…

Сбитые с толку этой неожиданной вспышкой, мы притихли. Первая опомнилась Ира.

— Какой матерью? Какого сына? Что ты городишь?

— А вот такого! У Ивана Михаиловича на войне сын погиб. Раньше, говорят, он не такой был.

Было всем неловко после его слов. Мы пристыженно молчали.

— Почему ты не говорил до сих пор? — мигая густыми ресницами, удивленно спросила Ира. — Ты знал? Знал. И надо было сразу сказать. Как комсомолец сказать должен.

— Вот сумасшедшая! — отмахнулся Саша. — С больной головы на здоровую… Горазда!

— Нет, это тебе даром не пройдет, — не слушая его говорила Ира. — Так не поступают. Может, ему помочь надо!.. — Она хотела еще что-то добавить, но только вздохнула, присела к клумбе и стала рыхлить пальцем и без того мягкую землю.

— Можно и сейчас. Сходить никогда не поздно. Я уж думал об этом.

— Думал! — передразнила Ира. — Плохо ты думал! Вот отправить тебя просить извинения. Больше ничего не остается.

— Выдумала! Он вытурит, слова не даст сказать!

— Ага, испугался! Тогда я пойду.

Саша совсем рассердился:

— Ты, Ирина, не зазнавайся. Я да я! Все пойдем.

Горохов жил в собственном домике на окраине города. Добираться туда пришлось на автобусе. Перед самым домом мы нерешительно остановились. Ире предложили войти первой, но она сердито оглянулась и осталась стоять на месте.

Потом мы робко толкнули калитку и вошли в уютный садик. У дома, стоя на табуретке, развешивала на веревку белье девочка лет одиннадцати. Она была в коротеньком платьице, две косички скреплены крупным розовым бантом. Заслышав шаги, девочка быстро обернулась.

— Вы к папе? — спросила она, удивленно разглядывая каждого.

— Нет, мы к Ивану Михайловичу Горохову.

— Папы дома нет. Подождите, он скоро придет.

Мы переглянулись. Саша спросил:

— Слушай, девочка, дома или нет Иван Михайлович?

— Я сказала, папы дома нет, — капризно и недовольно ответила она.

Не иначе, как Саша чего-то напутал. Он смотрел то на девочку, то на нас и, оправдываясь, пожимал плечами.

— Давай я тебе помогу, — предложила Ира девочке.

Но она спрыгнула с табуретки и недоверчиво посмотрела на нас черными, как спелые смородины, глазами.

— Я сама.

— Давай вместе. Вот так…

— А вы кто такие? — спросила она, когда белье было развешано.

— Мы с завода, где Иван Михайлович работает.

Девочка оживилась, с интересом спросила:

— Токарями, да, работаете?

— Нет, не токарями, — объяснила Ира. — Они слесари-лекальщики, а я контролер ОТК.

— А что это за «отэка»?

— Это отдел технического контроля. Вот твой па… вот Иван Михайлович выточит деталь, а я проверяю, хорошо ли он сделал.

— Мой папа всегда хорошо делает, — уверенно заявила девочка.

— Так дочка! — раздался сзади глухой голос. — Стой за отца.

Это вошел в калитку токарь. Его появление было так неожиданно, что мы вздрогнули. Девочка обрадованно бросилась к нему.

— Вот и папа! Папа, они к тебе!

Он не без удивления смотрел на нас, оставаясь все таким же строгим.

— Иван Михайлович, вы извините, — тихо начала Ира и запнулась, не зная как продолжать.

— Мы специально сюда пришли, — добавил Саша. — Думаем, пойдем… В общем, мы, Иван Михайлович, думали о вас плохо.

Токарь недоумевал:

— Говорите толком, что случилось?

— Иван Михайлович, мы сегодня сидели, а вы проходили…

И Ира все рассказала токарю. Он слушал ее с некоторым удивлением. Глаза его странно мигали.

— Спасибо, ребята, — тепло сказал он. — Я тоже, оказывается… — Он махнул рукой. — Оля, слышишь, зови ребят к чаю! — крикнул он и пошел к крыльцу.

Оля забежала вперед и, комично подражая радушной хозяйке, сказала:

— Пожалуйста, дорогие гости, пить чай… Ой, папа, а самовар-то и не загрет![1]

Мы рассмеялись.

— Сейчас согреем, — успокоила ее Ира. — Пойдем.

Оставшись с Иваном Михайловичем, мы стояли смущенные, не зная, как продолжать прерванный разговор.

— Это ваша дочь? — спросил Саша, указывая в сторону кухни, где Ира и Оля хлопотали над самоваром.

— Дочь… приемная… взял ее маленькой, еще когда жена жива была. У Оли родители в Ленинграде умерли c голоду. Мы ее из детского дома взяли… Только вы — ни гу-гу!

— Понимаем, — ответили мы.

Вечер прошел незаметно. За чаем токарь рассказывал о сыне, который командовал минометным взводом. Со стены на нас смотрело строгое лицо военного в белом полушубке.

— Тоже лекальщиком был, — задумчиво говорил Иван Михайлович. — Как подрос, днями не бывал дома. То на работе, то на собраниях комсомольских… Ушел добровольцем, все писал, чтобы не беспокоились. Того, кто верит в победу, в лучшую жизнь, убить, дескать, не так просто…

Токарю трудно было говорить, и мы, чтобы не вынуждать его к тому, стали прощаться, обещая зайти как-нибудь.

— И верно, пора, а то родители, видимо, заждались. Ольге тоже готовиться к урокам надо. Последний экзамен завтра. Вы приходите, ребята… И нам веселее.

Возвращались мы от него притихшие, словно боялись в разговорах расплескать появившееся хорошее чувство к этому человеку. Да, пожалуй, и не только к нему, сама жизнь впервые для нас повернулась другой стороной, более сложной. Человек стал представляться не отвлеченно, как раньше, а со своими радостями и горестями, хорошими и слабыми сторонами. Встреча с ним научила меня приглядываться к людям, давать им правильную оценку.

Потом я бывал у Ивана Михайловича часто. Однажды он вынул из сундука вот эту коробочку, подозвал меня и сказал:

— Ha-ко, я тебе штучку одну дам, сынишка делал в училище. Он ведь тоже у Суровцева учился, «конусом» вы его зовете… Мастер опытный… А эта звездочка у сына что-то вроде неофициальной дипломной работы. Бери!..

Блинов откинулся на спинку стула и смотрел вперед невидящим взглядом. Он, вероятно, представлял в подробностях памятную встречу с токарем.

— Так и оказалась у меня эта граненая звездочка, — после некоторого молчания закончил он. — Не знаю, может, это моя прихоть, может, это так кажется, но когда она у меня в руках, я чувствую необычайный прилив сил. Звездочка напоминает мне о кропотливой работе человека, делавшего ее, о долгих часах, которые он провел над нею, шлифуя каждую грань. И я вижу этого человека, сроднился с ним… Это как бы моя совесть. Разглядываю звездочку, и у меня появляется желание делать свою даже самую маленькую деталь так, чтобы она тоже нравилась другим людям… Вот об этом я и хотел рассказать…