Не знаю. Любовный вопрос — для меня запретная зона! Ольга Федосеевна даже несколько обиделась и с досадой сказала, что я «мечу в старые девы». Возможно, что так и получится.

1 июля. Опять неприятный день. Состоялся крупный разговор с Метельниковым. Я ему сказала, что питаю к нему полнейшее равнодушие! Хотя это и так, но надо было сказать несколько мягче.

Надо попробовать ходить замарашкой. Пишу явную глупость! Мне кто-то из студентов еще зимой сказал, что если меня одеть в рванье, то и тогда я не уступлю самой элегантной красавице. Это, конечно, преувеличение.

В каникулы буду еще больше читать. Но всех книг не перечитаешь, а от себя не убежишь никогда!

31 июля. Предприняла небольшую поездку по стране. Дорогой познакомилась с художницей из Горького. Очень талантливая и эрудированная молодая женщина. Как она счастлива — ничто не омрачает ее жизнь свободного человека! Она меня пригласила поехать в творческий дом отдыха художников. Это в десяти километрах от станции Леонтьево Октябрьской железной дороги. Здесь классический русский пейзаж. Как передают знатоки, в этих местах бывал знаменитый русский художник Репин. Левитан тоже писал здесь свои восхитительные полотна. Мне все нравилось в этом чудесном месте, но вскоре пришлось уехать: один молодой ленинградский художник, как и другие, приехавший в творческий дом отдыха для повышения своей квалификации, вздумал усиленно ухаживать за мной и забросил свои кисти и краски. Сначала это меня забавляло, но я быстро поняла никчемность всего этого и распрощалась со всеми.

На обратном пути домой была в Москве. Несколько раз, испытывая себя, подходила к зданию, где работают люди, занимающиеся государственной безопасностью. Один раз даже вошла в бюро пропусков, но поспешила уйти…

15 августа. Ольга Федосеевна соскучилась. Поток нежной заботы сразу обрушился на меня, как только я перешагнула порог квартиры. Бедная Ольга Федосеевна! Если бы она только знала, кого пригрела своей добротой…

В поезде я проделывала такую штуку: старалась, чтобы украли мой чемодан. В нем, на самом дне, лежала тетрадь. Я думала: вора задержат, с дневником ознакомятся следственные органы и наступит развязка. Но вор не встретился на моем пути. Два раза я оставляла чемодан без видимого присмотра по соседству с явно подозрительными людьми, но никто не польстился на него.

Тетрадь вновь можно до поры до времени водворить на место в каменную темницу.

31 декабря. Прочитала все ранее написанное. Стало как-то не по себе: незрелая девчонка поддалась внезапному порыву и начала затею с записями. Теперь все это вызывает у меня чувство недоумения, раздражения и внутренней пустоты и протеста. Не в том дело, что написано, а в том, что этим я как бы анатомирую себя, а зачем? И в то же время не могу решиться уничтожить написанное.

Через два часа в шумной студенческой компании я буду встречать Новый год. Сегодня все взрослые, словно дети, в ожидании какого-то большого и обязательно приятного сюрприза. А какой сюрприз ждет меня? Никакого! Потому что радость не может подобраться к моему сердцу. Все подходы для радости завалены обломками прошлого. Мое бедное, сиротливое сердце! Я даже представляю, как будет протекать это новогоднее торжество, знаю, какая улыбка поселится на моем лице. Улыбка — это только вывеска…

Я внимательно присматриваюсь к молодежи, окружающей меня в институте, на улице, всюду. Мне думается: не каждый из них глубоко понимает смысл того, в каком мире он живет. Если только это поймет и оценит каждый человек советского общества, оно — непобедимая сила. В их мире есть еще не мало трудностей, прямых недостатков, но все это не делает погоды. Важно, что здесь человек не угнетает человека. Вот — главнейшее. Слов нет: годы, прожитые в СССР, оказали на меня воздействие. От той Элеоноры Бубасовой, которой я была до августа 1944 года, ничего не осталось. Она растворилась. Может она возродиться? Вряд ли! Мне кажется, что совершенно не случайно я не испытываю ни малейшего интереса к жизни в капиталистическом мире. Дело в том, что я росла там так, что очень плохо знала жизнь.

Глубокое презрение и смех во мне вызывают те немногие молодые люди и девушки, которые внешностью и поведением стараются походить на западные образцы, но они не похожи на западную молодежь. Это какие-то уродливые гибриды. При взгляде на такие экземпляры я всегда вспоминаю о хилых ростках на мощном дереве. Они отваливаются. Обязательно один или одна из этой породы будут и на нашей новогодней студенческой вечеринке. Но все же лучше, чтобы такого экземпляра не было, чтобы не портить настроения.

Вот как я нелогично мыслю. Писала о себе и вдруг перескочила на абстрактных уродцев!..

15 февраля 1952 года. Во время каникул была с мамой в Ленинграде. Какой чудесный город! В театре смотрели спектакль «Дорогой бессмертия» о Юлиусе Фучике. Вне сомнений: спектакль имеет большое эмоциональное воздействие на зрителей. Я ушла из театра еще больше покоренная идеями, которые несет по миру страна Советов.

Зачем я пишу так? Об этом надо не говорить, этим надо жить.

18 апреля. Дневник не получается. Это и лучше. Если не прибегаю к записям, значит, на сердце спокойно, значит, забыла о прошлом.

Скоро закончу третий курс. Жизнь идет полным ходом. Мое отношение к претендентам на «дружбу» дало свои плоды. И наши студенты и другие молодые люди мое равнодушие к ним расценили по-своему, часто мне приходится слышать колкости. Не получается у меня и дружбы с девушками. Милые вы мои! Если бы вы знали истинные причины, не смотрели бы на меня так косо. А вообще зря я на них сетую. Они — замечательные. Разве нельзя дружить спокойно, без поцелуев? Мальчики этого не понимают. А мне кажется, возможна такая дружба. Хорошо, что в эту зиму я много внимания уделила спорту. Лыжи, коньки — как все это чудесно, и, главное, хорошо проветриваются мозги.

Ничего не записываю о своих непосредственных учебных делах. Учеба мне дается удивительно легко. Не имея друзей, я имею уйму времени и расходую его на чтение. Что же мне остается?

Маме исполнилось пятьдесят. Это — много! Но она много и хорошего сделала за свою жизнь! Плохое одно: приютила меня. Сегодня она вдруг высказала сожаление, что в свое время не возбудила ходатайства об удочерении меня. Что я могла ей на это ответить? Лучше умереть, чем сказать ей правду! Надо было сразу. Как я по-ребячьи затянула на своей и на ее шее эту моральную петлю!..

Не буду лгать перед собой. За последнее время я все больше и больше задумываюсь над тем, как все же мне подготовить маму к горькой правде.

Я в неоплатном долгу перед матерью, родившей меня, хотя не знаю, как светились ее глаза. Я склонна думать, что она характером даже и чуточку не была похожа на Бубасова. Я в неоплатном долгу перед ней. Но я неизмеримо больше должна матери, воспитавшей меня. Понятие МАМА для меня имеет удвоенное значение. Разве я могу принести маме огорчение, а между тем страшное огорчение висит постоянной угрозой. Мама очень любит жизнь. Ей хочется прожить как можно дольше, а вчерашний юбилей несколько опечалил ее. Почему люди в пятьдесят лет, вольно или невольно, задумываются о конце? Нет, она не жалуется. Она говорит о своих планах на будущее, но за этими ее словами я чувствую невысказанную мысль о возможной скорой смерти…

Что все-таки будет, если завтра я пойду и расскажу о себе? В первую очередь признание убьет маму. Убьет своей неожиданностью. Я к этому все же подготовлена. Но имею ли я право ускорить гибель мамы? Нет у меня такого права. Что же тогда мне делать? А почему, собственно говоря, я втолковала себе, что на маму должно повлиять мое признание? Не унижаю ли тем самым ее? Она — волевой человек, здраво смотрит на жизнь… Просто голова идет кругом!

Запись третья

Год 1955, 20 июня.

Перерыв больше трех лет. Слежались страницы моей тетради. По памяти можно было бы, более или менее подробно, записать пережитое за это время. Но зачем? Все же несколько манерно писать мемуары в двадцать пять лет.