Глубоко задумавшись, она уселась на песок, лицом к морю. Марта не могла понять, почему Пабло ей так нужен. Почему ей хочется стать перед ним на колени и умолять его, чтобы он уделил ей хоть немного внимания; почему ей хочется сказать ему: «Вам я могу открыть свою душу».

«Запомни: нельзя преследовать того, кто тебя отвергает… Нельзя, ни за что». Она повторила этот вывод медленно, твердо. Казалось, здесь, на берегу, сидят рядом две Марты, одна готовая плакать навзрыд, бить ногами, как маленькая, бежать вслед за Пабло и просить у него объяснения, почему он так внезапно отверг ее дружбу, — и другая, неумолимая, даже насмешливая, повторяющая, что нельзя быть назойливой, нельзя терять достоинство, нельзя становиться одержимом истеричкой вроде Пино. Надо думать о другом. О чем угодно.

«Завтра я захвачу свой купальник».

Лучшее средство от горя — это противопоставить ему ясные, конкретные мысли. Человек может без стеснения предаваться радости, даже самой буйной — радость никому не мешает, никого не задевает… Каким бы безудержным ни было твое веселье, никто тебя не осудит. Но горе должно таиться глубоко в душе. Не надо выставлять его напоказ, оно никого не интересует. Пабло, думала Марта, тоже скрывает свое горе, потому что он настоящий, он цельный человек… И только перед ней он раскрылся однажды, да и то на какой-то миг, в очень странных обстоятельствах. И может быть, именно поэтому он и стал прислушиваться к людским толкам и так легко отверг ее дружбу. Очень вероятно, что теперь Пабло стыдится ее. Никто, кроме Марты, не знает о его горе. Все остальные, — ее родные, например, — считают, что вдали от жены Пабло блаженствует.

«Если бы кто-нибудь знал, как я люблю Пабло, знал о моей мечте уехать отсюда и потом… делать что-то, писать… так, чтобы созданное мной осталось навсегда… Если бы кто-нибудь знал мои секреты, я, наверное, возненавидела бы этого человека… Любого человека, кроме Пабло».

Да, сейчас она уже не могла вообразить себе, что художник так же любит ее и так же нуждается в ней, как она в нем. А ведь в последние дни она так и думала…

Она кусала ногти, пугаясь собственной глупости. Снова печально смотрела на море, словно его бесконечность могла принести ей какое-то утешение. Море было чудесное: волны мягко разливались на песке и лизали стенку лодочного причала. На причале виднелся силуэт рыбака с удочкой. Стая морских птиц грациозно взмыла в воздух и растворилась в слепящем солнечном свете.

Глядя на море, Марта почувствовала слабость, облегчение, даже сонливость. Она ощутила свою незначительность. Остров по сравнению с морем тоже был маленьким.

И весь архипелаг — лишь несколько точек, затерянных на карте океана. Ее живое сердце — ничто по сравнению с этим непрерывным размеренным биением волн.

Волны выбросили на берег пловца. Красивая юношеская фигура четко вырисовывалась на фоне моря и неба. Любуясь этим стройным молодым телом, с которого струилась вода, Марта вновь испытала неудержимое желание плыть и плыть без передышки.

Юноша приближался. Марта различала его все яснее. Позади него теснились облака, яркими пятнами блестело море. Странно, но Марте показалось, что эта юная, сияющая фигура ей знакома. Таким она всегда представляла себе Алькора. Марта смотрела на него как зачарованная, покоренная гармонией его пропорций, его силой.

И тут губы у нее задрожали от смеха. Юноша подошел уже совсем близко и приветственно помахал ей рукой. Это был ее приятель Сиксто. Теперь стала видна даже розовая полоса на его груди, знаменитый шрам, о котором он столько говорил. Никогда Марта не предполагала, что Сиксто может показаться ей таким красивым.

Зазвучал его веселый голос. Сиксто улыбался, блестя белыми зубами.

— Вот здорово, что я тебя встретил! Ты меня видела?

— Нет, что ты!

Сиксто был очень доволен. Он сходил за пачкой сигарет, спрятанной в его одежде на одной из лодок. Марта сама удивилась, но внезапное появление молодого человека тоже не было для нее неприятным. Если придерживаться задуманного плана — во что бы то ни стало задушить свою тоску, — ничто не могло бы развлечь ее больше, чем присутствие Сиксто, такого безобидного, далекого от того, чем заняты ее мысли. И еще ей доставляло удовольствие сознавать, что она немного нравится Сиксто.

Он говорил о каких-то простых вещах. Почти всю его болтовню Марта пропустила мимо ушей, но время от времени все же приветливо отвечала ему.

— Знаешь, сегодня я удрал… Мать пока не хочет, чтобы я купался. Она знает, что я уже совсем здоров, но, понимаешь, боится, как бы люди не сказали, будто я уклоняюсь от армии, несмотря на мои нашивки раненого… Она, конечно, не хочет, чтобы я возвращался на фронт теперь, когда война уже на исходе. Ее нетрудно понять, верно?

— Да, разумеется.

Подперев голову руками, Сиксто улегся на животе рядом с сидящей Мартой. Она видела, как капельки воды стекают с его коротких волос, и ощущала запах моря, идущий от его кожи.

— А мне хочется искупаться, это тоже нетрудно понять. Там далеко я столько думал о нашем море.

— Да, конечно.

Сиксто поднял глаза, как будто вглядывался в даль. Может быть, вспоминал те дни, те часы, когда на фронте мечтал о море. Но глаза его не помрачнели. Марте тоже захотелось так вот растянуться на песке. Ей казалось, что от горя, как от болезни, у нее ноет каждая косточка, ей даже больно было пошевелиться. Сиксто смотрел на Марту, приветливо улыбаясь.

— Ты не купаешься?

Она отрицательно покачала головой, без особого огорчения.

— Сегодня я пришла не за тем.

Странно, но этот ленивый разговор, то и дело прерываемый шумом волн, обрушивающихся на песок, и приятное соседство красивого юноши влили в Марту новые силы, сделали ее решительной и бодрой.

Весь день, когда ей вспоминался Пабло, она вместо того, чтобы, как обычно, покоряться этому наваждению, загораживалась от него, точно стеной, образом Сиксто, этого длинноногого паренька с мускулистыми плечами и открытым лицом. Он напоминал Алькора, и это вызывало у нее улыбку.

Назавтра Марта снова была на пляже, пришла она и на следующий день. В течение всей весны девочка ежедневно приходила сюда купаться. И почти всегда встречала Сиксто.

Всю эту весну — февраль, март, апрель — Марта купалась каждый день. Здесь, на острове, у нее никогда не было ясного представления о временах года.

В иные дни морская вода бывала ласковой и теплой; в другие, когда по небу мчались быстрые косматые тучи, вода холодела. Каждое утро Марта вместе с Сиксто уплывала к маленькой заброшенной пристани. Там они усаживались рядом, мокрые, смеющиеся. Им было радостно и спокойно. Радость эта как бы омывала их чистую, покрытую золотистым загаром кожу, их разогревшиеся в воде тела, дарила им веселый сияющий горизонт, изгибы берега, белые гребни волн. Жизнь казалась простой и мирной, мысли становились добрыми, ясными, беззаботными.

Когда настали жаркие дни, особенно с начала марта, море запестрело лодками, а пляж — навесами и зонтами. Одиночество кончилось. Но, сидя на маленьком причале, болтая ногами в темной воде, куда падала тень от стены, они чувствовали себя отрезанными от остального мира.

Марта смотрела на лодки в порту, на парус одинокой яхты, наклоненный над синей поверхностью моря, на город, широко раскинувший свои сады, и на окна уродливого, ничем не примечательного отеля, который стоял неподалеку от пляжа. Иногда дом выделялся особенно четко, он продолжал мерещиться ей, даже когда она закрывала глаза. Но лучше было не смотреть туда, потому что от вида этого дома ей хотелось плакать.

Однажды Сиксто предложил отправиться на Лас-Кантерас с компанией друзей и пообедать там в ресторане. Марта испугалась и сказала, что не хочет. Она привыкла к этому пляжу, привыкла, сидя рядом с Сиксто, смотреть с причала на окна отеля. Один раз ей показалось, что она смутно различила там мужскую фигуру…

Эта фигура изредка наяву представала перед ней в доме дяди, куда Пабло заглядывал, чтобы выпить чашку кофе. Тогда Марта с удивлением разглядывала черты его лица, форму рук, слышала его безразличные слова, слова, которые тем не менее имели над нею странную власть, будоражили ее, внушая тысячу неясных мыслей, словно навеянных музыкой. Пабло старался не разговаривать с Мартой. Может быть, ему было стыдно видеть ее серьезное отчужденное лицо, ее руки, которые она теперь никогда ему не протягивала.