— Завтра я сам объясню кухарке, как готовить мой гоголь-моголь…

Хосе снова покраснел.

Марта сидела как на иголках. Она не спускала глаз с Матильды, но поэтесса, казалось, не замечала ее. После ужина Матильда предложила:

— Давайте помолимся за тех, кто пал сегодня на поле сражения.

Хосе и Пино переглянулись.

— Молись у себя в комнате. Мы не богомольны.

Этим брюзгливым замечанием Хосе завершился первый семейный ужин.

Утром Марта проснулась и услышала, как под окнами распевает садовник Чано. Открывая глаза, она со смешанным чувством подумала о родственниках. Она не могла до конца поверить, что они уже здесь, но в то же время ее томило разочарование, словно ожидания обманули ее.

Она вышла в сад. Чано, поздоровавшись, подошел к ней и протянул письмо. Он умел читать, но его брат, находившийся в армии, писал таким почерком, что понять смысл письма было совершенно невозможно. Марта помогала Чано разбирать каракули брата. Кое-что ей удавалось расшифровать. После многочисленных здравиц в честь Франко, Испании и смерти[14], — брат Чано был легионером, — после многочисленных пожеланий здоровья всем родственникам в письме говорилось, что жизнь на войне — лучшая жизнь для мужчины, что он приедет в отпуск и надеется уговорить Чано пойти на фронт добровольцем, «зачем ждать, пока тебя заставят силой», тогда они смогут воевать вместе и это будет лучше.

— Ты собираешься завербоваться?

Чано показал свои белые зубы.

— Сам бы я не прочь. Но мне надо обмануть мать… Знаете, я бы хотел повидать что-нибудь, кроме наших островов, пока еще не кончилась война.

— Я бы тоже уехала, если бы была мужчиной, — Марта задумалась, — и если бы не надо было никого убивать…

— Убивать?.. Плохо, только если самого убьют, как по-вашему, сеньорита? Но мой брат говорит, что умного пуля не берет.

Ни Марта, ни Чано не знали в то утро, что в самом конце войны молодой садовник все-таки попадет на фронт и что на четвертый день его пребывания в окопах граната оторвет ему голову.

Когда Марта отошла, Чано окликнул ее:

— Только никому не говорите, слышите, Мартита?

— Ну что ты!

Разговаривая с садовником, Марта видела, как из окна своей комнаты выглянула подтянутая, тщательно причесанная Матильда. Она показалась девочке воплощением энергии. Марта и предположить не могла, что Матильда в этот миг пребывала в глубоком унынии. Смеющийся пейзаж вокруг казался поэтессе молчаливым и мрачным, как тюрьма. Она была раздражена, она была почти в отчаянии. А Онес и Даниэль превосходно чувствовали себя в этом доме, где, по словам Даниэля, ощутимо пахло деньгами. Онес находила дом очень интересным. Прошлым вечером, когда Матильда с мужем раздевались у себя в комнате, Онес, пробежав по коридору, постучала к ним и настояла, чтобы они зашли в ее спальню, раньше принадлежавшую Марте.

— Идемте, идемте.

Онеста была в халате, в волосах торчали папильотки; лицо, покрытое густым слоем крема, горело от возбуждения.

— Идемте, посмотрите.

Она подвела их к окну; снаружи они увидели лишь тихий, романтичный уголок сада — маленькая площадка, скамья в густо увитой плющом беседке.

— Вы не видите? Здесь, напротив.

Под углом к этому окну, на той же высоте, виднелись два других окна с решетками. Трагически и восторженно Онес прошептала:

— Сумасшедшая! Совсем рядом со мной…

Даниэль туповато посмотрел на нее. Матильда, опасаясь снова услышать клокотанье, поспешила сухо сказать:

— И для этого ты привела нас сюда? Идем спать, Даниэль!

— Нет, постойте, вы только взгляните… Я обнаружила кое-что очень интересное.

Онес подошла к письменному столу. Она преобразовала его в туалетный столик, поставив на него зеркало и множество коробочек с кремами и пудрой. Здесь же стояла большая фотография в серебряной рамке. Онес поднесла ее к свету.

— Кто это, по-вашему?

Все посмотрели на фотографию. Это был портрет очень молодой женщины. Волосы, подстриженные по моде начала тридцатых годов. Стройная шея. Светлые, удивительной красоты глаза. Прекрасное лицо.

— Это сумасшедшая? — спросила Матильда.

Онес разочарованно протянула:

— Ах, все-то ты знаешь.

— Я не знаю, я только предполагаю.

— Я считала, что это киноактриса. Подумать только, такая красавица и… Ведь красавица, правда? Я спросила у Марты, и она сказала, что это ее мать. Как странно! Мне казалось, что Тереса очень старая.

— Но это давнишняя фотография, теперь она, верно, не такая.

— Нет… Ах, как мне хочется посмотреть на нее. А тебе, Матильда?

— Нисколько. Идем спать.

Матильду не занимали дела этой семьи. А Онеста с восторгом обнаружила, что Хосе, не успев в тот вечер войти к себе в комнату, тут же поругался с Пино и вышел, хлопнув дверью.

Теперь Матильда с минуту постояла у окна, вдыхая свежесть прекрасного ноябрьского утра. Эти семейные истории утомляли ее до отчаяния. После всех бурных событий, после всего пережитого ею с начала войны, она чувствовала себя здесь не в своей тарелке.

В столовой Даниэль приказал позвать кухарку. Перед его прибором лежала гора пакетиков с каким-то неизвестным порошком, который впоследствии стал таким популярным. Но до сих пор Висента не видела ничего подобного.

— Это суррогат, моя милая.

— Да, сеньор.

Высокая и сухопарая, в платке, завязанном под подбородком, Висента стояла, потупив глаза, и время от времени кидала исподлобья взгляд на Даниэля, восседавшего за столом перед большой чашкой с липовым настоем.

— Это суррогат… Необходимо заменять его яйцами постепенно, чтобы мое пищеварение не нарушилось. Сегодня, приготовляя гоголь-моголь, прибавьте к порошку половину желтка, — завтра — целый желток, потом два, три, четыре, пока не дойдете до полдюжины… В то же время уменьшайте количество порошка. Вы поняли?

— Да, сеньор.

Хосе, спускавшийся с лестницы, остановился и с любопытством прислушался.

— Погоди, это будет гоголь-моголь или торт?

При виде племянника Даниэль перепугался. Висента неслышно исчезла.

— Ты знаешь, что мы… что я ем очень мало и…

— Хорошо.

Хосе развернул газету. Окна были открыты. Пахло кофе, липовым настоем, печеньем, лежавшим в стеклянных вазочках, и еще — теплым утром, цветами. Хосе, прочитав что-то в газете, неразборчиво произнес какое-то слово.

— Что нового, Хосе, мой мальчик?

Ответа не последовало. По-видимому, Хосе не счел дядю достойным собеседником. Даниэль беспомощно оглядел стол, где под солнечным лучом поблескивали пустые фарфоровые чашки, ложечки и кувшин с цветами, и почувствовал, что к горлу подступает клекот. Он надул щеки, замотал головой. Но спасения не было: «Клок-клок-клок-клок…»

Хосе опустил газету.

— Сделай милость, оставь свои штучки.

— Я не виноват, я болен…

По лестнице спускались Матильда и Онеста, разрумянившаяся, в легком летнем халатике. Из сада вошла Марта, и все уселись за стол. Хосе сложил газету.

— Кстати, раз вы все в сборе, мне бы хотелось поговорить о финансовых вопросах. Я рад, что здесь нет Пино, моя жена слишком чувствительна.

Марта смутилась, потому что Хосе становился очень неприятным, когда начинал говорить о «финансовых вопросах». Он сказал, что не может тратить ни сентимо из доверенных ему денег Тересы, и объяснил родственникам, что им придется вносить какую-то сумму на домашние расходы. Марта увидела, как испугался Даниэль. Онеста широко раскрыла глаза. А лицо Матильды слегка оживилось.

— Если ты нам поможешь, мы все станем работать. Я даже считаю, что нам будет удобнее жить отдельно, в Лас-Пальмас, пока не кончится война.

Хосе покраснел.

— Я не это имел в виду, и совершенно не обязательно, чтобы вы начали давать деньги с сегодняшнего дня.

Даниэль и Онеста присоединились к нему и вдвоем напали на Матильду:

— Боже, как агрессивно ты настроена!..