— Нет, сеньор! — закричал Итурдиага. — Марторель мне больше не друг, если…

— Ладно ладно. Сейчас мы перекусим, если Андрея будет так добра и соорудит бутерброды. Хлеб и ветчина спрятаны за дверью.

Понс неотрывно наблюдал за всем происходившим, стараясь понять, какое впечатление производят его друзья, он ловил мой взгляд и улыбался мне. Я приготовила кофе, и мы пили его из чашек различных размеров и форм, но все они были тонкого старинного фарфора. Гиксолс хранил их в горке, а покупал, по словам Понса, на аукционах.

Я смотрела на картины Гиксолса. Больше всего тут было марин. Меня заинтересовал эскиз головы Понса. Видимо, дела у Гиксолса шли хорошо и он успешно продавал картины, хотя еще не было ни одной его выставки. Сама того не желая, я невольно сравнила его живопись с работами Хуана. Что и говорить — Гиксолс работал интереснее. В разговоре фигурировали тысячи песет, и меня, словно молния, пронзил голос Хуана: «Что же ты воображаешь, будто ню — портрет Глории — стоит всего десять дуро?»

Вся эта богемная публика показалась мне весьма благополучной. Плохо одет был только Пухоль, и уши у него были грязные, и ел он за обе щеки. Но даже он, как я узнала, был богат. Сам Гиксолс был сыном крупнейшего фабриканта. Семьи Итурдиаги и Понса тоже были весьма известны в среде каталонских промышленников. Понс к тому же был единственным и очень избалованным ребенком. Слушая, Как мне рассказывают об этом, он краснел до ушей.

— А вот мой отец не понимает меня! — закричал Итурдиага. — Да разве он может меня понять, когда у него одна забота — наживать миллионы? Ни за что не захотел покрыть расходы по изданию моего романа. Пропащее, говорит, это дело! Хуже всего, конечно, что не дает он мне сейчас ни сентимо — по рукам и ногам связал. И все из-за последней моей проделки.

— Больно уж хороша была проделка, — улыбаясь, сказал Гиксолс.

— Но я же ему ни слова не соврал! В один прекрасный день зовет он меня к себе: «Гаспар, сынок… Не ослышался ли я? Ты сказал, что у тебя уже ничего не осталось от тех двух тысяч, которые я тебе подарил на рождество?» А с рождества прошли две недели. «Да, папа, ни сентимо», — говорю я. Глаза у него сузились, как у хищного зверя. «Тогда сейчас же отвечай, на что ты их потратил». Ну, я ему рассказал все, что можно рассказать такому отцу, как мой, но ему этого было мало. Вот тут-то я возьми и брякни: «А все, что оставалось, я отдал Лопесу Солеру, одолжил бедняге». Посмотрели бы вы, как мой отец зарычал, прямо тигр. «Подумать только — одалживает деньги какому-то проходимцу! Да он их тебе и не отдаст никогда. Отколотить бы тебя как следует… Чтоб были мне деньги в течение двадцати четырех часов, а не то Лопеса Солера я засажу в тюрьму, а тебя месяц продержу на хлебе и воде. Я научу тебя как мотать деньги…» — «Ничего, отец, из этого не выйдет, Лопес Солер в Бильбао». У отца беспомощно опустились руки, но он собрался с силами. «Сегодня же ночью, кутила ты эдакий, отправляйся в Бильбао вместе со старшим братом. Я покажу тебе, как мои деньги транжирить…»

Той же ночью были мы уже в спальном вагоне. Брата моего вы знаете: парень серьезный, упрямый как осел. В Бильбао он нанес визиты всем отцовским родственникам и меня заставил с ним ходить. Но только Лопеса Солера в Бильбао уже не было — уехал в Мадрид. Брат переговорил с Барселоной. «Отправляйся в Мадрид, — велел отец. — Ты знаешь, Игнасио, как я тебе доверяю… Я решил воспитывать Гаспара, хотя бы и против его воли». Снова в спальный вагон — и в Мадрид. Там в кафе «Кастилья» я и нашел Лопеса Солера, он обнял меня, плача от радости. Но стоило мне сообщить ему, зачем я приехал, как он назвал меня убийцей и сказал, что, пожалуй, сам скорее убьет меня, чем вернет деньги. Все же, когда он увидел, что со мной пришел брат, а кулачищи у Игнасио как у боксера, Солер насобирал у всех своих приятелей денег и вручил мне долг. Игнасио был очень доволен и спрятал деньги в бумажник. С тех пор мы с Лопесом Солером враги…

Вернулись мы домой. Отец произнес торжественную речь, затем сказал, что в наказание он взысканную сумму оставит себе и денег пока мне тоже давать не будет. Таким путем он возместит расходы на наше путешествие. В этот момент Игнасио — а вы знаете, какая невозмутимая у него физиономия, — достает из бумажника жалкие двадцать пять песет, те самые, что мне вернул Лопес Солер, и протягивает ее отцу. Мне показалось, что бедняга вот-вот рухнет замертво. «Что это такое?» — кричит он. «Деньги, отец, которые я давал в долг Лопесу Солеру», — отвечаю. И с тех пор вся моя жизнь пошла насмарку. А ведь как раз теперь я и подумывал кое-что приберечь да издать книгу за свой счет…

Все это меня очень развлекло. Я была довольна, что пришла в мастерскую.

— А почему это «Истина» показывает нам спину? — спросил Итурдиага, глядя на какую-то картину, повернутую к стене.

— Да приходил тут Романес, критик один… Ему уже пятьдесят… И мне показалось неделикатным…

Пухоль вскочил и повернул картину. На черном фоне большими белыми буквами было написано: «Хвалу воздадим небесам, что предков своих превзошли мы. Гомер».

Подпись внушала почтение. Я рассмеялась. Чувствовала я себя в этой обстановке великолепно; полное отсутствие условностей и счастливая беззаботность этих людей радовали и согревали меня.

Экзамены у нас были легкие, но со страху я учила все, что можно.

— Так ты захвораешь, — сказал Понс. — Я-то не очень волнуюсь. Следующий курс — дело другое, там у нас будет практика.

Дело было в том, что я стала все забывать. У меня часто болела голова.

От Глории я узнала, что Эна приходила к Роману, в его комнату, а тот играл ей на скрипке свои сочинения. Глория обо всем была прекрасно осведомлена.

— Думаешь, женится на ней? — вдруг спросила она с пылкостью, появившейся в ней той весной.

— Да чтобы Эна вышла замуж за Романа? Чушь несусветная!

— Я это, Андрея, говорю, потому что одевается она красиво, вроде бы из порядочной семьи… Кто знает, может, Роман хочет жениться.

— Глупости. Ничего между ними такого нет… Не дури! Приходила, значит, хотела послушать музыку.

— А чего же она не зашла к тебе поздороваться?

Сердце стучало, готовое вот-вот выскочить из груди, — так меня все это волновало.

Я видела Эну каждый день в университете. Иногда мы обменивались несколькими словами. Но разве мы могли заговорить о чем-либо для нас важном? Она полностью исключила меня из своей жизни. Однажды я вежливо спросила, как поживает Хайме.

— Хорошо, — сказала она. — Мы больше не ездим с ним за город по воскресеньям. (Она старалась не глядеть на меня, может, не хотела, чтобы я заметила грусть в ее глазах. Разберись-ка тут!)

— Роман уехал, — внезапно выпалила я.

— Знаю, — ответила она.

— А!..

Мы помолчали.

— А как все твои? — рискнула я спросить (ощущение было такое, словно мы не видались долгие годы).

— Мама что-то прихворнула.

— Как только смогу, пришлю ей цветы…

Эна как-то странно посмотрела на меня.

— Ты тоже плохо выглядишь, Андрея… Хочешь, пойдем сегодня погуляем после обеда? Тебе полезно подышать воздухом. Можем пойти к Тибидабо. Мне было бы приятно, если бы мы вместе пообедали…

— А с тем спешным делом ты покончила?

— Нет, пока еще не покончила. Зря ты смеешься. Но если ты пожертвуешь мне сегодняшний вечер, я устрою себе каникулы.

Предложение ее меня не радовало и не огорчало. Мне казалось, что после разрыва наша дружба уже безвозвратно утратила свое очарование. Но я все равно искренне любила свою подругу.

— Хорошо, пойдем… если только, конечно, тебе не помешает что-нибудь более важное.

Она взяла мою руку и разжала мне пальцы, чтобы посмотреть на густую сеть переплетавшихся на ладони линий.

— Какие тонкие руки! Андрея, если я была в чем перед тобою виновата, ты уж меня прости. Я ведь не только с тобой так себя вела… Сегодня все у нас будет как раньше. Вот увидишь. Побегаем среди сосен. Славно погуляем.