Я представляла себе это море (синее, спокойное, сверкающее!), изборожденным судами самых необыкновенных очертаний.

Плавала Эна с таким наслаждением, будто обнимала любимого.

Я упивалась радостью — такое выпадает лишь немногим! — греться в лучах счастья, окружающих ореолом молодую влюбленную пару; в сиянии этих лучей мир громче звучит, слаще его аромат, сильней бьется его сердце, и шире распахивает он свои неоглядные дали.

Ели мы в ресторанчиках у моря или в закусочных, на свежем воздухе, под соснами. Случалось, шел дождь. Тогда мы с Эной накрывались плащом Хайме, а он невозмутимо мокнул под дождем. К вечеру часто холодало, и я надевала какую-нибудь куртку, шерстяную или вязаную, в машине их была целая груда — Хайме предвидел проказы весны. Но вообще-то весна в тот год стояла чудесная. Помню, в марте мы возвращались с охапками цветущих веток миндаля, а потом над каменной кладкой изгородей закачался желтый пух мимоз.

Но эти воскресные озарения моей души, которыми я была обязана Эне, тонули в густом мраке, заливавшем меня все остальные дни недели.

И совсем не каждодневные истории и скандалы на улице Арибау имею я в виду; они теперь почти не влияли на мою жизнь; просто я была чересчур ранима — слишком уж напряжены были нервы, слишком ослабела нервная система из-за постоянного голода, которого я в силу привычки почти и не чувствовала. Иногда я ни за что, ни про что злилась на Эну и в отчаянии уходила от нее. Потом возвращалась и, не сказав ни слова, снова усаживалась заниматься. Эна делала вид, что ничего не произошло, и мы по-прежнему сидели рядом над учебниками, словно все так и должно было быть. Потом, гуляя по городским окраинам или лежа без сна и мучаясь головной болью (мне казалось, что боль утихнет, если я уберу подушку), я вспоминала эти сцены и плакала от ужаса; ведь я во многом походила теперь на Хуана. Мне было невдомек, что моя истеричность лишь следствие долгого недоедания. Получив пенсию, я шла к Эне с цветами, я покупала бабушке лакомства, а сама стала запасаться сигаретами — на голодное время; я курила, мне становилось легче, и я начинала строить самые фантастические и нелепые планы. Вернулся Роман, и теперь сигареты я получала от него — он мне их дарил. С особой улыбкой смотрел он на меня, когда я бесцельно слонялась по квартире, останавливаясь и принюхиваясь у кухонных дверей, или когда по целым часам валялась с открытыми глазами на кровати.

Как-то раз, поссорившись вечером с Эной, я злилась особенно долго. Я шла домой нахмурившись и произносила длинный, взволнованный монолог. «Я не вернусь в ваш дом», «Я по горло сыта этими улыбками превосходства», «Она забавлялась, глядя, как я ухожу, и была уверена, что я вернусь через две минуть?», «Воображает, что мне не прожить без ее дружбы. Бред!», «Играет со мной, как со всеми на свете, — совсем уж несправедливо обвиняла я свою подругу. — Играет с родителями, с братьями, с бедными мальчиками, которые за ней ухаживают. Подает им надежду и наслаждается — глядит, как они страдают…» Мне становилось все более и более очевидным макиавеллистические наклонности моей подруги. «Презренное существо», — думала я о ней. Никогда еще не проходила я так быстро расстояние между нашими домами. Придя к себе, сразу же села за конспекты, но только нервничала и плакала, потому что не разбирала собственного почерка. Из глубины портфеля выпала визитная карточка, полученная мною от Херардо, когда я встретила его в полумраке у собора в первую ночь моей свободы.

Мысль о Херардо немного развлекла меня. Я вспомнила, что обещала позвонить ему и погулять по живописным уголкам Барселоны. «Развеюсь немного», — подумала я и, не размышляя более, набрала номер. Херардо тотчас же вспомнил меня, и мы сговорились встретиться на следующий вечер. Потом, хотя еще было рано, я улеглась спать и, глядя на освещенный закатом оконный проем, заснула мертвым сном, словно после тяжелой работы.

Пробудилась я с таким ощущением, будто естественный ход вещей в мире нарушен. Нечто подобное я, наверное, испытала бы, сообщи мне кто о возвращении Ангустиас. День этот словно бы самый обыкновенный, безобидный, ничем внешне не отличающийся от других, но на самом деле в такой день какой-то легчайший, неприметный штрих обозначит внезапный поворот течения всей нашей жизни, и начнется с него новая эпоха.

В университет я не пошла из-за нелепого упрямства — я не хотела видеть Эну, хотя с каждым часом, проведенным вдали от нее, мне становилось все труднее выносить нашу ссору, и я вспоминала уже лучшие качества души моей подруги и ее искреннюю нежность. Одна она во всем мире была бескорыстно, от души привязана ко мне.

Вечером за мной зашел Херардо. Я узнала его только потому, что он ждал меня у привратницкой и тотчас же двинулся ко мне, не вынимая, как и тогда, рук из карманов. Я совсем позабыла массивные черты его лица. На нем не было ни плаща, ни шляпы. Серый костюм сидел прекрасно. Херардо оказался рослым и сильным, а волосы у него вились, как у негра.

— Привет, моя прелесть! — так он сказал мне, а потом, мотнув головой, словно собаке: — Пошли!

Я была немного озадачена.

Шли мы рядом. Херардо все время говорил, как и в тот день, когда мы познакомились. Я заметила, что говорит он — словно книгу читает, непрестанно цитируя куски из разных произведений. Он сказал, что я умная и что он — тоже умный. Потом заявил, что в женский ум он не верит. Немного погодя сказал, что Шопенгауэр утверждал…

Херардо спросил, куда я предпочитаю пойти: в порт или в парк Монжуич. Мне было совершенно безразлично — что туда, что сюда. Я молча шла с ним рядом. Когда мы переходили через улицу, он брал меня под руку. По улице Кортесов мы дошли до садов Выставки. Там я развеселилась: вечер был синий, и отблески заката сверкали на куполах дворца и в белых каскадах фонтанов. Множество весенних цветов кивало головками на ветру, и все вокруг горело и переливалось. Мы затерялись на дорожках огромного парка. Посреди небольшой площадки в темно-зеленой тени подстриженных кипарисов стояла, отражаясь в воде, мраморная статуя Венеры. Кто-то грубо разрисовал ей красным губы. Мы с возмущением переглянулись, и в ту минуту Херардо показался мне хорошим и славным. Он намочил платок и рывком вскочил на пьедестал — тело у него было сильное, натренированное. Тер губы он до тех пор, пока не сошла вся краска.

С этой минуты болтовня наша стала куда более сердечной. Мы долго гуляли, Херардо очень много и подробно рассказывал о себе, а потом захотел узнать о моей жизни в Барселоне.

— Так ты сиротка? Значит, у тебя нет ни папы, ни мамы?

Он снова стал мне неприятен.

Мы дошли до Мирамара и, опершись о балюстраду, стали с террасы ресторана глядеть на Средиземное море, отсвечивавшее в сумерках густым красным вином. Огромный порт казался отсюда маленьким — мы ведь видели его как бы с птичьего полета. Во внутренних гаванях из воды торчали ржавые скелеты затонувших здесь в войну кораблей. Справа от нас я угадывала кипарисы юго-западного кладбища и почти ощущала их меланхолический запах, а передо мной расстилались бескрайние морские дали.

Возле нас, на террасе, за маленькими столиками закусывали какие-то люди. Прогулка и соленый морской воздух разбудили всегда дремавшее во мне чувство голода. К тому же я устала. Жадными глазами разглядывала я столы и аппетитную закуску. Херардо понял, куда я смотрю, и сказал таким пренебрежительным тоном, словно возразить ему было бы ужасной дикостью:

— Ты ведь ничего не хочешь? Правда?

И он схватил меня за руку и повлек прочь от опасного места, уверяя, что покажет мне другой восхитительный вид. В эту минуту он был мне ненавистен.

Вскоре мы повернулись к морю спиной и увидали у своих ног весь этот величественный город.

Глядя вниз, Херардо задумчиво сказал:

— Барселона! Какой пышный и богатый город! И все же какой тяжкой бывает здесь жизнь!.

Он сказал так, словно исповедовался мне, и я вдруг почувствовала, что меня тронуло его доверие, ведь слова его относились к бестактности, совершенной им только что. Одна из немногих вещей, которые я уже тогда умела понять, была нищета, в какое бы обличье она ни рядилась: я узнавала ее даже под дорогой материей костюма Херардо, под его тонкой рубашкой… Непроизвольно я положила свою руку на его, и он ответил пожатием, рука у него была горячая. Мне вдруг неизвестно почему захотелось плакать. Херардо поцеловал меня в волосы.