Его засасывала воронка отчаяния. Сейчас, когда он ждал поезда, который должен был отвезти его в Парму (первый город в его длинном-длинном списке городов; его образы реже всего всплывали у него в памяти, возможно, именно потому, что он родился там), наш герой понял, что ему с каждым днем все труднее вспомнить лицо своей матери: оно виделось ему расплывчатым, как отражение на глади воды, если тронуть ее рукой. Сидя на деревянной скамейке, он рассматривал траву, которая росла между рельсами. И вдруг его взгляд утратил связь с мыслями в голове: название травы стерлось, а потом (как страницы плохо переплетенной книги под порывами ветра) стали улетать из кладовых его памяти имена всех прочих трав. Он спросил себя, что это за маленькие зеленые нити. Голова у него шла кругом. И тут на глаза ему попалась цирковая афиша: огромная, потрепанная ветром, она висела прямо напротив его скамейки, за железнодорожным полотном, на стене дома. Он обрадовался и подумал, что будет здорово зайти и снова усесться под шатром после стольких лет. Надо только посмотреть, где и когда будет представление. Однако, когда его взгляд снова устремился на афишу, он уже не понимал, что означает это белое раскрашенное лицо: на месте одного глаза был крестик, а на месте другого — вертикальная палочка, на голове какой-то блестящий фунтик, огромный нос и губы, расплывшиеся в двойной улыбке.

На перроне не было ни души. Он откинулся назад, оперся затылком на спинку скамьи, закрыл глаза, зевнул, а потом посмотрел по сторонам и пожаловался сам себе: «Я не знаю даже города, в котором родился…» До него донесся звук открывающейся двери: какая-то женщина высунула голову, огляделась по сторонам и снова скрылась. Когда же дверь со стуком захлопнулась, ему уже не удалось вспомнить, открывалась ли она раньше. Он не знал ни кто туда вошел, если вообще кто-нибудь входил, ни что такое дверь.

Он едва-едва успел спросить себя, что с ним происходит. Ему вспомнилось (этот образ, возникший в его мозгу, был таким четким, что бедняга даже засомневался, не явь ли он) серое озеро под белесым небом на фоне влажной сельвы. Сразу после этого (и было очевидно, что образы, которые пролетали мимо как воздушные шарики, из которых вырывается воздух, уже не подчинялись ему) перед мысленным взором возникла дешевая гостиница, пахнущая пылью, с белыми стенами и тяжелой деревянной мебелью в духе кубизма. Потом все образы исчезли: память погасла: все превратилось в черный прямоугольник. Он забыл название города, куда ехал, с удивлением посмотрел на станцию и не понял ни где находился, ни что представляли собой эти параллельные металлические линии, которые терялись вдали по правую и левую сторону горизонта. Когда появился поезд, он не смог вспомнить, что это такое. Локомотив не был для него ни машиной, ни чудовищем, потому что ни то, ни другое слово уже не имели для него никакого значения. Поскольку чувство страха тоже стерлось в его памяти, он не стал убегать.

Север и Юг

С. взбежал по лестнице, перескакивая через две ступеньки, стараясь укротить колотившееся сердце. Бедняга нервничал и не знал, как поступить. На последнем пролете он постарался взять себя в руки и тут сообразил, что на самом деле внешне в его облике могло показаться подозрительным только учащенное дыхание. С. сделал несколько глубоких вдохов, опасливо открыл дверь и стал прислушиваться к тишине, пытаясь что-нибудь разузнать. Он отдавал себе отчет в том, что вся его жизнь могла рухнуть в один момент, превратиться в груду щебня, и предотвратить эту беду казалось ему невозможным. Но сейчас, однако, не время жаловаться или говорить о том, что надо было сделать (и чего он не сделал, потому что в решающий момент человек не должен распускать нюни). В конце концов, нам дана только одна жизнь, максимум — две; и то, что пол и потолок дали трещину и фундамент, на котором в течение многих лет он строил свое существование, рушился, было самой минимальной расплатой за содеянное. Он сам завел себя в этот тупик, и сейчас водоворот угрожающе засасывал его, и бездонная глубина омута готова была поглотить его навсегда. С. сел в кресло и запрокинул голову назад.

Он представил себе всю ярость Ю., ее раскрытый в напряжении рот, ее глаза, которые пристально смотрят ему в лицо, словно она его не узнает, словно первый раз в жизни видит это пресмыкающееся, которое тихонько кашляет перед ней. Ему захотелось отвести глаза от этого взгляда, который обжигал его кожу. Никаких других ее реакций представить себе он пока не мог: потом ему виделся только фонтан, из которого били бешеные струи различных возможностей. С. знал, что теперь уже никогда ему не дадут половинку конфеты, не будет джема по утрам в воскресенье, вечерних прогулок, поцелуев в лифте, смеха на ипподроме, двух билетов в кино, спрятанных иногда под шляпой, а иногда под салфеткой. Начиналось время утренних заморозков, резкого звона будильника, пустых вечеров, когда лев мечется по своей ставшей слишком просторной клетке, монах запирается в свою келью, а на пыльное чучело птицы набрасывается моль.

Хотя, конечно, со временем иней растечется водой и начнется футбол по четвергам, карточные баталии по субботам, банки из-под пива под кроватью, ноги на столе, завтрак с шампанским перед тем, как отправиться спать. И не только это: навсегда уйдут в прошлое визиты сморщенных родственников и друзей-умников, которые стряхивают пепел на паркет во время званых ужинов. Не будет больше чулок на диване, бестактных советов, волос в раковине умывальника, непомерных требований. Некоторое время С. ходил взад и вперед по квартире, пока голова у него не пошла кругом; его тошнило, но одновременно хотелось есть. Он умылся, расставил книги на полке и занялся регулировкой скорости проигрывателя.

И в это самое время он услышал шаги Ю.: она торопливо поднималась по лестнице, вставляла ключ в замочную скважину и открывала дверь. Как дети, которые, желая спрятаться, закрывают глаза ладошками, С. не стал смотреть в ее сторону, он услышал, как Ю. бросила пальто и шляпу на стул и сказала «привет». Ее взгляд не прожигал его насквозь и был гораздо слабее, чем он предполагал ранее. В замешательстве он поднял глаза и встретился с ней взглядом: Ю. нервничала и старалась укротить сильно бьющееся сердце. С. растерялся: он предусмотрел все ловушки, в которые мог попасться, но никак не предвидел этого неожиданного перемирия. Было совершенно ясно, что ни тот ни другой не хотели заводить разговора о случившемся, потому что оба чувствовали себя одинаково растерянными. С. понял, что, даже не начавшись, уже кончилась игра в покер и не будет ног на столе, футбола по четвергам, банок из-под пива под кроватью и завтраков с шампанским перед тем, как отправиться спать. Конечно, теперь возвратятся половинки конфет, джем по утрам в воскресенье, два билета в кино, спрятанные под шляпой. Но также, правда, и волосы в раковине умывальника, чулки на диване, бестактные советы, визиты сморщенных родственников и друзей-умников, которые стряхивают пепел на паркет во время званых ужинов, непомерные требования и нередко рука, сжимающая нож. Он поднялся (и ему стало совершенно очевидно, что все те мысли, которые промелькнули в его голове, одновременно пронеслись в ее мозгу); их щеки соединились, они поздоровались еще раз и поцеловались, сжимая друг друга в яростных объятиях.

Звонки

Утро было пресным, как вареное яйцо. На теннисном корте все шло как всегда: например, подача оказалась слишком длинной (или короткой, или точной) и Начо (как это с ним часто случалось) потерял мяч, который отскочил от стены (или от металлической сетки, или от дерева) и долго катился по земле, пока не остановился возле пустого складного стула. Скажем (чтобы не предаваться слишком долгим рассуждениям), что благодаря этому мячу Энрик выиграл подачу, сет и всю партию в целом. Все это несущественные детали: он почти всегда выигрывал.

Потом он принял душ и оделся. Начо предложил ему пообедать вместе, но Энрик отказался: он договорился встретиться с Пепой. Недавние противники решили созвониться попозже и пойти ужинать.