был завален внутри до самого верху каким-то хламом, стены расселись, запрокинулись на этот хлам,

получилась кирпичная груда, поросшая крапивой и кустами бузины. Но на ржавой жестянке, лет пятьдесят

назад укрепленной на кирпичах, можно было различить цифру 12, номер дома.

— Тут жили я, моя мама, брат, сестра, племянники, бабушка… — говорил художник, волнуясь. — Не в

этих кирпичах, нет. Над ними был деревянный этаж, три комнаты. Вот там. Ничего, ничего не осталось…

Рядом с домом художник отыскал пень, весь обтюканный, обрубленный топорами до того, что получился

острый конус.

— А это был старый, громадный дуб, который осенял наш дом. По его ветвям я прямо из окна спускался

на землю.

Он постоял, постоял и оказал:

— Никогда я сюда больше не приду.

До самой гостиницы он шел молча. Оля взяла его под руку. Он почувствовал это, взглянул на нее, понял

движение ее души и улыбнулся, как бы говоря: спасибо. Оля подумала о том, что у этого художника и у ее отца

Павла Петровича есть общая черта: они. любят вспоминать свое детство, свою молодость. Но вспоминают не

ради воспоминаний, а чтобы сравнивать — вот так было, так стало. Многое, мол, из того, о чем мы мечтали в

комсомольцах, достигнуто и даже превзойдено. Мечтайте и вы, и чтобы через двадцать лет мечты ваши

осуществились! Живите так, чтобы их осуществить. У нас, стариков, фантазии уже не хватает. Павел Петрович

любил пококетничать, сказать о себе: “старик”, прекрасно зная, что сам еще совсем молодой. Художник тоже

упомянул свой якобы солидный возраст, но глаза у него при этом сверкнули как у мальчишки.

В гостинице договорились, что отдохнут часик-полтора, а потом снова встретятся и снова отправятся

питаться. Варя и Оля пошли в свой номер; художник, спохватившись, сказал, что ему надо идти за автомобилем,

с утра покинутым возле ресторанчика.

Но едва Варя и Оля надели на ноги домашние туфли, как раздался стук в дверь, и вошел он, беспокойный

художник.

— Милые девушки! — сказал он. — Ведь кто-то из вас историк?

— Я, — ответила Оля.

— Отыскал вам такого человека, что всю жизнь будете мне благодарны. Ведь в Новгороде ведутся

археологические раскопки. Блестящие результаты! Вот мой хороший знакомый тут тоже занимается

раскопками. Да вы, наверно, его знаете? — Он назвал фамилию известного Оле московского историка.

— Познакомьте! — закричала Оля.

— Мне необходимо было принципиальное желание, — сказал художник. — Если желание есть, то

знакомство состоится вечером. Он сейчас отправился копать дальше. На днях они сделали феноменальные

находки… Ну ладно, до вечера!..

Вечером художник повел Варю и Олю в соседний номер. Там их встретил старик лет семидесяти,

довольно бодрый и румяный.

— Здравствуйте, — сказал он, — здравствуйте! Садитесь. Будем пить чай, закусывать. Мой друг хотел

вас волочить в харчевню. Я не позволю. У меня есть пития и яства в достаточном количестве.

На столе появились различные консервы, историк извлекал их из книжного шкафа, заменявшего в номере

платяной, появилась запеченная баранья нога, масло, сахар и два лимона. В довершение всего горничная внесла

шумевший медный самовар. Давно, давно не пила Оля чай из самовара; с тех пор, как не стало мамы, не стали

греть самовар.

Наливая чай в чашки и стаканы, историк говорил:

— Насколько я понял из сообщения моего друга, одна из вас, мои юные девы, работает над диссертацией,

так оказать будущий кандидат исторических наук, наша, так сказать, смена.

Варя, увидев, что историк упорно смотрит на нее и, наверно, ее считает своей сменой, поспешила указать

на Олю:

— Это она.

— Какова же тема вашей работы? — спросил историк Олю.

Оля стала рассказывать, что темой она выбрала общественные отношения в древней Руси, что она уже

перечитала множество книг, что план диссертации еще не составлен, что еще надо сдавать предметы по

кандидатскому минимуму — марксизм-ленинизм, английский язык…

— Понятно, понятно, — историк кивал головой. — Мне нравится уже то, что вы говорите: работаю над

диссертацией. Это хорошо. А то ведь появился такой терминчик: писать диссертацию, пишу, писал, написал.

Тонкая деталь! Диссертации, да, да, да, стали именно писать. Так сказать, списывать с книг, без

самостоятельного глубокого исследования, исследуя лишь цитаты других авторов. Вот это безобразие, вот это

позор! Нет, милые мои, вы сами покопайтесь в земле, поковыряйтесь в болотах, в курганах, в собственных

руках подержите историю, а тогда “пишите”. Вот так! К нам тащат этих писаных диссертаций горы. Была у нас

однажды, называлась: “Архитектура дагестанской сакли первой половины XIX столетия”. Ну какая

архитектура! Четыре стены и плоская крыша. А вот в кандидаты наук через эту крышу гражданин пробивается.

— А в одном институте, у нас в Ленинграде, как мне рассказывали, — вставил художник, — есть один

пастырь юного поколения, который стал кандидатом наук через такой труд: “Исследования грунтов беговых

спортивных дорожек”. Клянусь, не вру!

— Верно, верно! — подхватил историк. — Что бы взять да тиснуть статеечку насчет этих грунтов в

спортивный журнальчик, получить гонорар и тем быть вполне довольным, ан нет, хочу в кандидаты наук. Я вот

вам расскажу историйку. Во время войны мне пришлось жить в одном приволжском селе. Баня там была такая,

знаете, с каменкой, с полком, с вениками. Понравились мне пар и веники. Бодрят. Нахлещешься веником,

выйдешь — орел-орлом, все недуги долой. Размышлял: с чего бы такое магическое действие? Вот возвратился

из этой сельской жизни после войны, поехал в командировку в Ленинград, зашел в Публичную библиотеку, у

меня там знакомая в научном зале. Тары-бары, растабары, как жизнь, то, се. Повернулся разговор так, что я

спросил, нет ли у них печатных источников по вопросам этих веников, которые мне так полюбились.

“Посмотрим, — сказала моя знакомая. — Сформулируйте тему, составим вам библиографию”. Что-то такое

сформулировал, вроде влияния на организм механических раздражений березовыми ветвями во время парения в

народных банях. Постарался формулировать понаучнее. Ну и забыл об этом, конечно. Приезжаю в Ленинград,

тут уж, совсем недавно, минувшей зимой. Моя знакомая и говорит: “Что это вы, дорогой мой, скрылись? Вам

полная библиография приготовлена”. Какая такая библиография? С трудом вспомнил. И что вы думаете? По

вопросу механического раздражения организма во время парения в народных банях оказалось больше тридцати

источников! Среди них три диссертации! Где-то, понимаете ли, бродят научные кандидаты по веникам.

Все посмеялись над этой историей.

— К сожалению, — сказал художник, — вы во многом правы. Расплодилось немало очень слабых, но

крепко дипломированных ученых. Мне рассказывали об одном, видимо очень неглупом человеке, не имеющем,

правда, высшего образования, который после войны написал для других четыре диссертации, за известную,

конечно, мзду. Это стало его основной профессией.

— Позвольте! — сказал, смеясь, историк. — Кандидатов в кандидаты с подобными липовыми

сочинениями мы иной раз режем беспощадно. У нас был такой. Он уже и банкетик заказал в ресторане

“Арагви”. Потратился. С защиты надо было прямо за стол ехать. Казалось бы, чего тут влезать в тонкости,

воспреем для виду, да и к закускам! Нет, отклонили притязания юноши средних лет. Затраты на шашлыки да на

грузинское номер три не оправдались. У него, помню, тема была такая: “Из истории крестьянских волнений

1905-1906 годов в Тамбовской губернии”. Дело в том, что знающие люди это сочинение сличили с сочинением

другого диссертанта на тему: “Из истории крестьянских волнений 1905-1906 годов в Орловской губернии” и