Дон оглядел свою гостиную. Каминная полка была теперь усыпана десятками траурных открыток, аккуратно распечатанных и сложенных Гунтером. Дон сокрушался о смерти бумажной почты, но полагал, что пересылка данных, по которым получатель восстанавливает исходный физический объект, очень подходила моменту.

Одна из открыток была прислонена к награде, которую Сара получила от МАС.

Другая лежала так, что закрывала Дона на их с Сарой свадебной фотографии. Он подошёл к камину, сдвинул открытку и посмотрел на Сару и на себя, какими они были тогда, в первой своей молодости.

Также были цветы – настоящие и искусственные. Целая ваза роз стояла на маленьком столике между диваном и «Сибаритом»; проекция букета красных гвоздик парила над кофейным столиком. Он вспомнил, как нравилось Саре в молодости сажать цветы, как она продолжала возиться с ними и перевалив за семьдесят, и как она однажды назвала радиотелескоп Very Large Array цветником Господа.

Разглядывая траурные открытки, Дон уловил краем глаза какое‑то движение. Он обернулся и увидел круглое голубоватое лицо Гунтера.

– Я очень скорблю по поводу смерти вашей супруги, – сказал робот, и его рот‑смайлик опустил края; при других обстоятельствах получившаяся рожица была бы смешной, но сейчас казалась трогательно искренней.

Дон посмотрел на машину.

– Я тоже, – тихо сказал он.

– Я надеюсь, это не покажется вам бесцеремонным, – сказал робот, – но я прочёл то, что написано в этих открытках. – Он указал кивком головы на каминную полку. – Похоже, что она была замечательной женщиной.

– Это да, – сказал Дон. Он не стал их перечислять вслух, но вереница категорий пронеслась у него в голове: жена, мать, друг, учитель, учёный, а до этого – дочь и сестра. Так много ролей, и она все их исполнила хорошо.

– Если позволите спросить – что люди обычно говорят на похоронах?

– Я потом покажу тебе плёнку.

«Плёнку». Слово это отдалось эхом в голове Дона. Никто уже не записывает видео на плёнку. Он упомянул технологию, которая уже практически изгладилась из памяти живущих.

– Спасибо, – сказал Гунтер. – Как бы мне хотелось, чтобы я её знал.

Некоторое время Дон смотрел в стеклянные немигающие глаза.

– Я собираюсь на кладбище завтра, – сказал он. – Хочешь… хочешь пойти со мной?

МоЗо кивнул.

– Да. Мне бы очень этого хотелось.

Северная граница Йоркского кладбища была обозначена задними заборами домов по Парк‑Хоум‑авеню, а Парк‑Хоум была всего лишь на квартал южнее Бетти‑Энн‑драйв, так что Дон и Гунтер отправились туда пешком. Интересно, думал Дон, смотрит ли на них сейчас кто‑нибудь из соседей, фокусирует ли на них свои камеры наблюдения: робот и омоложенный, два чуда современной науки, идут бок о бок по улице.

Через несколько минут одни оказались у ворот кладбища. Когда они с Сарой покупали дом, близость к кладбищу уменьшала его цену. Теперь же это считалось плюсом – зелёные пространства любого типа становились редкостью. И, к счастью, место на кладбище они приобрели давным‑давно; сейчас они ни за что не смогли бы позволить себе роскошь погребения в земле.

Дону и Гунтеру пришлось прошагать по дорожкам кладбища несколько сотен метров, прежде чем они добрались до места, где была похоронена Сара. Гунтер оглядывался вокруг, и Дон готов был поклясться, что глаза его были широко раскрыты. Робот помнил только заводское тестирование, после чистки памяти он не выходил из дома и поэтому никогда не видел столько деревьев и таких обширных стриженых газонов.

Наконец, они пришли. Яма была заполнена землёй, могилу покрывал свежий дёрн, очерченный по краям земляным шрамом.

Дон поглядел на робота, который, в свою очередь, уставился на могильную плиту.

– Надпись не по центру, – сказал Гунтер. Дон повернулся к ней. Имя Сары и годы жизни располагались на правой половине продолговатой гранитной плиты.

– Меня тоже похоронят здесь, – объяснил Дон. – И моё имя вырежут на другой стороне.

На стороне Сары было написано:

САРА ДОННА ЭНРАЙТ ГАЛИФАКС

ЛЮБИМАЯ ЖЕНА И МАТЬ

29 МАЯ 1960 – 20 НОЯБРЯ 2048

ОНА ГОВОРИЛА СО ЗВЁЗДАМИ

Дон уставился в черноту, на которой когда‑нибудь появится и его имя.

Год смерти будет, наверное, начинаться с двойки и единицы: тысяча девятьсот какой‑то – две тысячи сто какой‑то. Его дорогая несчастная Сара, по‑видимому, пролежит здесь в одиночестве добрую часть столетия.

Он почувствовал стеснение в груди. Он не слишком много плакал на похоронах. Соболезнования множества людей, толкотня – он всё это пережил в состоянии, близком к шоковому, направляемый, как он полагал, Эмили.

Но сейчас не было толкотни. Сейчас он был один, если не считать Гунтера, и он был опустошён, эмоционально и физически.

Он снова взглянул на надгробие; буквы расплывались перед глазами.

Любимая жена.

Любимая мать.

Слёзы потекли всерьёз, устремились по его слишком гладким щекам и, после отчаянных попыток удержаться на ногах через полминуты Дон повис на Гунтере. Было то запрограммированным поведением, или он видел что‑то такое по телевизору, или оно просто спонтанно возникло – это было не так важно, но Дон ощутил, как поддерживающая его рука Гунтера мягко, легко, успокаивающе похлопывает его по спине.

Глава 43

Дон помнил, как удивлялся, почему время движется для него с разной скоростью сейчас, когда он снова стал молодым. Казалось бы, годы должны ползти едва заметно, как это было в его настоящей молодости, когда год, казалось, никогда не кончится.

Но этого не произошло. Не успел Дон оглянуться, как прошло больше года; на календаре объявилось 2050, и вот ему уже двадцать семь, а не двадцать шесть.

Но этот год, хоть и закончился в мгновение ока, принёс с собой перемены, пусть он и провёл большую его часть, пялясь в пространство, вспоминая Сару и…

И…

Нет; только Сару; одну только Сару. Он знал, что лишь к ней одной должны быть обращены его мысли, хотя…

Хотя Ленора, без сомнения, знала, что Сара умерла. В течение нескольких недель после её кончины Дон думал, что получит от неё весточку. В прежнюю эпоху она могла бы прислать телеграмму с соболезнованиями или бумажную открытку – нечто, не предполагающее вступление в диалог, не подразумевающее ответа. Но сейчас единственный вариант, который оставался Леноре – позвонить по телефону, что означало разговор, или прислать е‑мэйл, на который Дону в соответствии с правилами приличия пришлось бы ответить.

Но прошёл месяц, потом другой, и Дон понял, что она не даст о себе знать – что, как он полагал, было и к лучшему, потому что что́ она могла бы ему сказать? Что она сожалеет о смерти Сары? И не было бы там между строк невысказанной мысли, слишком ужасной, чтобы её признать, но которую невозможно изгнать из сознания – сожаления о том, что Сара не умерла раньше? Не по злобе какой‑то, а просто признавая тот простой факт, что существование Сары стало тем, что, в конце концов, и разлучило Ленору и Дона.

Каждые несколько недель он шарил по сети в поисках упоминаний о Саре. Про неё много писали и, как ни странно, создавалось впечатление, что она всё ещё жива.

Он, однако, никогда больше не искал в сети себя. Как и говорил Рэнди Тренхольм, ходило много разговоров о необычных обстоятельствах его роллбэка, и когда он их читал, ему становилось тошно. Но время от времени он вколачивал имя Леноры, чтобы посмотреть, что найдётся. Она и правда закончила магистратуру и, как и надеялась, уехала в Крайстчерч работать над диссертацией.

Он просматривал всё, что приносил ему поиск: упоминания о ней на сайте Университета Кентербери, цитаты из работ, в которых она была младшим автором, её редкие посты на политических интернет‑форумах, видео заседания секции на конференции в Токио. Он пересматривал это видео снова и снова.