– Ничего не буду делать.

Дон почувствовал, как она кивает.

– И снова большинство людей отвечают точно так же – они ничего не станут делать. Но почему?

– Потому что… гмм… потому что это неправильно – ну, э‑э… – Он задумался, открыл было рот, чтобы что‑то сказать, но снова закрыл.

– Видишь? – сказала Сара. – Ситуации почти идентичные. В обоих случаях ты решаешь, что должен умереть один человек – причём один и тот же человек – чтобы спасти пять других людей. Но в первом случае ты делаешь это, переведя стрелку. А во втором ты собственными руками толкаешь человека навстречу смерти. Рациональное уравнение в обоих случаях одно и то же. Но второй случай отличается эмоционально. Большинству людей то, что казалось верным в первой ситуации, во второй кажется неправильным. – Она помолчала. – Инопланетяне не задавали этот конкретный вопрос про вагонетку, но задали другие, которые имеют эмоционально этичное решение и логически этичное. Насчёт того, какому из них драконианцы отдают предпочтение, у меня уверенности нет.

Дон снова задумался.

– Но разве не естественно было бы для высокоразвитых существ предпочитать логику эмоциям?

– Не обязательно. Справедливость и стремление к взаимности могут казаться эмоциональными реакциями: они встречаются и у животных, которые, очевидно, не мыслят отвлечёнными, символическими категориями, но именно их мы ценим выше всего. Инопланетяне также могут их ценить, из чего может следовать, что они ожидают эмоциональных ответов. Тем не менее некоторые из моих коллег доказывают, что логические ответы лучше, потому что они означают более сложный тип мышления. И всё же, давая одни лишь логические ответы, мы исказим свой подлинный образ. То есть, подумай, к примеру, вот о чём – они нас об этом не спрашивали, но пример характерный. Есть двое детей, мальчик и девочка. Представь, что когда Эмили станет постарше, они с Карлом поедут куда‑нибудь на уик‑энд и решат заняться друг с другом сексом – всего один раз, только чтобы посмотреть, каково это.

– Сара!..

– Да‑да, у тебя такая мысль сразу вызывает отвращение… И у меня, понятное дело, тоже. Но почему она нам так противна? Предположительно потому, что эволюция взрастила в нас желание практиковать экзогамию и избегать родовых дефектов, которые часто сопутствуют кровосмесительным связям. Но представь себе, что они пользуются противозачаточными средствами – а ты знаешь, что моя дочь ими будет пользоваться обязательно. Вдобавок ни один из них не является носителем венерических болезней. Так что они сделали это один лишь раз, и это не нанесло им совершенно никакого психологического вреда, и они никому об этом не рассказали. Это по‑прежнему отвратительно? Моё нутро – и твоё, я думаю, тоже – говорит, что да, хотя мы и не можем сформулировать причину этого отвращения.

– По всей видимости, – согласился он.

– Вот. Но в течение очень долгого времени в очень многих местах гомосексуальные контакты также вызывали отвращение, равно как и межрасовые. В наши дни большинство людей уже не реагирует на них негативно. Значит, то, что вызывает у людей отвращение, не обязательно объективно неправильно. Мораль меняется, отчасти благодаря тому, что человека возможно убедить изменить свои взгляды. В конце концов, именно рациональное убеждение сделало возможным движения за права женщин или против сегрегации. Люди становятся убеждены в том, что рабство и дискриминация – это принципиально неправильно; ты просвещаешь людей относительно этих вопросов, и их ви́дение морального и аморального меняется. Собственно, именно это происходит с детьми. Их поведение становится более моральным по мере того, как растут их умственные способности. Сначала они считают что‑то неправильным просто потому, что их за этим могут поймать, но потом начинают считать это неправильным в принципе. Может быть, мы уже повзрослели достаточно, чтобы драконианцам захотелось продолжать с нами контакт, а может быть, и нет, и если нет, то у нас нет никаких шансов угадать правильные ответы. – Сара теснее прижалась к нему. – Нет, я считаю, что мы в данном случае можем сделать только то, о чём они нас просят: послать тысячу независимых наборов ответов, каждый из которых получен независимо от остальных, и каждый настолько честен и правдив, насколько возможно.

– А потом?

– А потом дождаться ответа и посмотреть, что они на это скажут.

Глава 20

Ещё один жаркий августовский день. Дон снова отправился в центр, но не на собеседование, так что в этот раз он был одет по погоде: в короткие джинсовые шорты и светло‑синюю футболку. Он порадовался этому, когда легко взбежал по ступеням к выходу из станции метро и вышел на душную обжигающую жару.

Сара, вместе с остальным сообществом SETI по‑прежнему пыталась отыскать ключ для дешифровки второго сообщения с Сигмы Дракона, и вчера вечером её в голову пришла одна идея. Но чтобы её проверить, ей нужны были кое‑какие старые записи из университетского архива.

От станции Квинс‑парк было рукой подать до Лабораторного корпуса имени Макленнана, в котором располагался факультет астрономии и астрофизики Университета Торонто. На верхушке здания было два обсерваторных купола. Дон вспомнил, о чём думал раньше каждый раз, как их видел: что в самом центре миллионного Торонто с его огнями от них никакого толку. Но сейчас, к его удивлению, его первой мыслью было, что они походят на пару красивых крепких женских грудей.

Когда он вышел из лифта на четырнадцатом этаже, то увидел вдоль одной из стен коридора большой стенд с портретами наиболее известных людей, связанных с факультетом. Здесь были и доктор Хелен Сойер Хогг, уже пятьдесят пять лет как покойная, чью еженедельную астрономическую колонку Дон читал в детстве в субботней «Стар», Иэн Шелтон, первооткрыватель Сверхновой‑1987a в Большом Магеллановом Облаке, и сама Сара. Он остановился и прочитал табличку под её портретом, потом посмотрел на фото, сделанное, по всей видимости, не меньше сорока лет назад – с тех пор она никогда не носила такие длинные волосы.

Это ладно. Здесь старые фотографии были на своём месте. Университеты и сами были анахронизмом, сопротивляющимся давно установившейся тенденции делать всё по интернету, с помощью телекоммуникаций. Храм науки, башня из слоновой кости – синонимы, предоставленные его ментальным тезаурусом, только подчёркивали, насколько странны и старомодны эти заведения. И всё же каким‑то образом они уцелели.

Он снова взглянул на фото Сары и скрипнул зубами. Если бы всё пошло, как задумывалось, его жена сейчас бы выглядела ещё моложе. Это фото изображало бы её такой, какой она только станет, когда естественным путём во второй раз достигнет среднего возраста… где‑то к 2070 году, надо полагать.

Он пошёл по изгибающемуся коридору, стены которого были теперь увешаны астрономическими фотографиями в рамках, пока не нашёл дверь, которую искал. Он легко в неё постучал. Старые привычки умирают долго, подумал он; он уже давно старался стучать полегче, чтобы поберечь скрученные артритом суставы пальцев, но сейчас засомневался, услышат ли его стук сквозь толстое дерево. Он уже собрался было постучать снова, когда услышал изнутри женский голос:

– Войдите.

Он вошёл, оставив дверь за собой открытой. Молодая рыжеволосая женщина выжидательно смотрела на него из‑за компьютерного монитора.

– Я ищу Ленору Дарби, – сказал Дон.

Она подняла руку.

– Виновна.

Он ощутил, как у него удивлённо вскинулись брови. Теперь, когда он её разглядел, он вспомнил, что на последней рождественской вечеринке была среди аспирантов одна рыженькая, но он забыл, а вероятнее, просто не заметил, насколько она была симпатичная.

Ленора выглядела на двадцать пять – без сомнения, природные двадцать пять. Её рыжие волосы ниспадали на плечи; у неё было бледное веснушчатое лицо и ярко‑зелёные глаза. Она было одета в зелёные джинсовые шорты и белую футболку с надписью «Onderdonk» на ней – скорее всего, название музыкальной группы. Нижняя часть футболки была завязана на талии узлом, открывая пару дюймов живота, который оставался плоским, даже когда она сидела.