Сабрина Бондарчук, высокая и стройная, с волосами, как я теперь мог видеть, жёлтого цвета, стояла у камина с бокалом белого вина в руке. Она удивлённо охнула.

Я улыбнулся – полностью осознавая, что из‑за отсутствия характерной ямочки моя улыбка сейчас не такая, как прежде.

– Привет, Сабрина, – сказал я.

Сабрина всегда обнимала меня при встрече; в этот раз она не сделала ни единого движения в мою сторону, а без сигнала с её стороны я также не решился.

– Это… это потрясающе, – сказал лысый как колено Руди Аккерман, ещё один старый друг – мы с ним летом после первого курса ходили в поход по Восточной Канаде и Новой Англии. Под «этим» Руди явно подразумевал моё новое тело.

– Последнее слово техники, – ответил я, стараясь, чтобы мой голос звучал непринуждённо. – Со временем они будут выглядеть натуральнее, я уверен.

– Да оно и сейчас очень клёвое, – сказал Руби. – Так… так что, у тебя теперь суперсила?

Ребекка всё ещё не пришла в себя; Сабрина же произнесла голосом телевизионного диктора:

– Он – мнемоскан. Она – раввин‑вегетарианец. Они воюют с преступностью.

Я засмеялся.

– Нет, сила у меня совершенно нормальная. Суперсила идёт за отдельную плату. Но вы же меня знаете: я любовник, а не боец.

– Это так… странно, – сказала, наконец, Ребекка.

Я посмотрел на ней и улыбнулся так тепло – так человечно – как только смог.

– Странность костей не ломит, – сказал я, но она не засмеялась шутке.

– На что это похоже? – спросила Сабрина.

Будь я по‑прежнему из плоти и крови, я бы, конечно, сделал бы глубокий вдох, собираясь с мыслями.

– Это иначе , – сказал я. – Хотя я привыкаю. Кое‑что весьма неплохо. У меня больше не болит голова – по крайней мере, до сих пор не болела. И проклятые боли в левой лодыжке исчезли. Но…

– Что? – спросил Руди.

– Ну, я всё ощущаю как бы в низком разрешении, так сказать. Такое чувство, что входящей сенсорной информации меньше, чем было раньше. Со зрением всё в порядке – кстати, я больше не дальтоник – хотя я иногда осознаю, что изображение, что я вижу, состоит из пикселов. Но вот обоняние практически отсутствует.

– Когда рядом Руди, это не так уж плохо, – сказала Сабрина.

Руби показал ей язык.

Я всё время пытался встретиться взглядом с Ребеккой, но каждый раз, когда я на неё смотрел, она отводила глаза. Я тосковал по её кратким прикосновениям, по её руке у меня на предплечье, по касанию её бедра, когда мы сидим рядом на софе. Но за весь вечер она ни разу меня не коснулась. Она даже смотрела в мою сторону редко.

– Бекс, – сказал я ей, наконец, когда Руди отправился в ванную, а Сабрина ушла смешивать себе коктейль. – Это по‑прежнему я, ты ведь знаешь.

– Что? – спросила она, словно не имела понятия, о чём я говорю.

– Это я.

– Ага, – сказала он. – Конечно.

В повседневной жизни мы редко называем имена – как свои, так и других. «Это я», – говорим мы, когда звоним по телефону. Или «Смотрите, кто пришёл!», когда кого‑то приветствуем. Так что, возможно, то была моя паранойя. Но до конца того вечера никто, даже моя милая, милая Ребекка, не назвал меня Джейком.

Я вернулся домой в поганом настроении. Ракушка зарычала на меня, когда я подошёл к входной двери, и я зарычал в ответ.

– Здравствуйте, Ханна, – поприветствовал я экономку, входя на следующее утро в мамин дом через главный вход.

Маленькие глаза Ханы округлились, но она быстро пришла в себя.

– Здравствуйте, мистер Салливан, – ответила она.

Внезапно я услышал, как говорю то, чего никогда раньше не говорил.

– Зовите меня Джейк.

Ханна явно была удивлена, но подчинилась.

– Здравствуйте, Джейк.

Я был готов её расцеловать.

– Как она?

– Боюсь, не слишком хорошо. В этом своём настроении.

Моя мать и её настроения. Я кивнул и направился вверх по лестнице – совершенно не напрягаясь, разумеется. Хотя бы эта перемена была приятной.

Я задержался, чтобы заглянуть в комнату, которая раньше была моей: частично для того, чтобы посмотреть, как она выглядит с моим новым зрением, частично, чтобы протянуть время и собраться с духом. Стены, которые я всегда видел серыми, на самом деле оказались бледно‑зелёными. Так много открылось мне теперь, и о столь многих вещах. Я двинулся дальше по коридору.

– Привет, мама, – сказал я. – Что делаешь?

Она сидела в своей комнате и расчёсывала волосы.

– А тебе не всё равно?

Как мне не хватало способности вздыхать.

– Мне не всё равно. Мне не всё равно, мама, и ты это знаешь.

– Думаешь, я не смогу узнать робота, когда его увижу?

– Я не робот.

– Ты не мой Джейк. Что стало с Джейком?

– Я – Джейк, мама, – сказал я.

– С оригиналом. Что стало с оригиналом?

Забавно. Я не вспоминал о нём несколько дней.

– Он, должно быть, уже на Луне, – сказал я. – Дорога туда занимает три дня, а он уехал в прошлый вторник. Сегодня он, наверное, проходит деконтаминацию на Луне.

– «На Луне», – повторила мама, качая головой. – И правда – на Луне.

– Нам уже пора ехать, – сказал я.

– Что за сын бросает отца‑инвалида и отправляется на Луну?

– Я не бросил его. Я здесь.

Она не смотрела на меня; она сидела лицом к стоящему на бюро зеркалу и обращалась к моему отражению в нём.

– Именно так ты – настоящий ты – поступал с Ракушкой, когда уезжал из города. Оставлял за себя робокухню её кормить. А теперь ты пришёл и сюда – ходячая и говорящая робокухня, пришёл сюда вместо настоящего тебя, чтобы делать то, что настоящий ты должен был делать.

– Мама, пожалуйста…

Мама покачала головой моему отражению в зеркале.

– Не приходи сюда больше.

– Господи Иисусе, мама, ты что, мне не рада? Мне больше ничто не грозит – ты этого не понимаешь? То, что случилось с папой, никогда не случится со мной.

– Ничего не изменилось, – сказала моя мать. – Ничего не изменилось для тебя настоящего. Мой мальчик по‑прежнему носит в голове эту штуку, эту АВМ; мой сын по‑прежнему рискует жизнью.

– Я…

– Уходи, – сказала она.

– А как же поездка к папе?

– Ханна меня отвезёт.

– Но…

– Уходи, – сказала моя мать. – И не приходи больше.

13

– Дамы и господа, – произнёс голос в интеркоме лунобуса, – как вы можете видеть на своих мониторах, мы готовимся перейти на обратную сторону Луны. Поэтому просим вас выглянуть в иллюминаторы и бросить последний взгляд на Землю; она не будет видна из вашего нового дома.

Я повернулся и уставился на полумесяц планеты, голубой и прекрасный. Это был вид, знакомый мне с детства, но когда Карен и остальные старики были детьми, никто ещё не видел Землю такой.

Карен сидела рядом со мной; Квентин Эшберн, мой сосед по космоплану, ушёл поболтать с пилотом лунобуса об их общей радости и гордости. Карен родилась в 1960, а «Аполлон‑8» лишь в декабре 1968 года удалился от Земли достаточно далеко, чтобы заснять её всю. Конечно, я не запомнил бы дату вроде декабря 1968, но каждый знал, что люди впервые высадились на Луне в 1969, и я знал, что «Аполлон‑8» – первый пилотируемый корабль, покинувший околоземную орбиту – летал на Рождество предыдущего года; учитель в моей воскресной школе в ознаменование этого события как‑то раз проиграл нам трескучую запись, на которой один из космонавтов читает из «Книги Бытия».

Теперь же, однако, мы с Карен оба в последний раз смотрели на планету, породившую и нас, и всех наших предков до единого. Хотя нет, это, конечно, было не вполне так. В Солнечной системе жизнь зародилась лишь раз – но на Марсе, не на Земле; жизнь попала на третью планету с четвёртой около четырёх миллиардов лет назад, принесённая туда метеоритами. И хотя Земля, до которой всего около 400000 км, никогда не будет видна с обратной стороны, Марс – легко заметная, яркая точка цвета крови, цвета жизни – будет часто виден на ночном небе Верхнего Эдема, пусть он и находится в тысячу раз дальше Земли.