Рычание стало громче. Входная дверь всё ещё была открыта, и я подумал было отступить через неё. Однако, нет, чёрт побери. Это мой дом.

– Ну же, малышка, это же я. Я, Джейк.

Ракушка прыгнула. Я успел отступить на полшага назад, но она упёрлась передними лапами мне в груди и громко залаяла.

– Ракушка, Ракушечка! – сказал я ей. – Сидеть, маленькая! Сидеть!

Ракушка в жизни никогда никого не кусала, но сейчас она укусила меня. На мне была рубашка с коротким рукавом; она сомкнула челюсти на моём голом предплечье и дёрнула головой назад, выдирая кусок пластикожи и обнажая оптоволоконные нервы, эластичные тяжи мышц и голубоватую металлическую арматуру внутри. Она присела на задние лапы и обнюхала кусок пластика, потом развернулась и, скуля, убежала по лестнице обратно наверх.

Моё сердце не забилось чаще – потому что у меня не было сердца. Дыхание не перехватило – потому что я не дышал. В глазах не защипало – я не умел плакать. Я просто стоял там, ничего не делая, лишь медленно качая головой, и чувствовал себя брошенным и одиноким.

Похожий на паука лунный корабль совершил посадку у небольшой группы зеркальных куполов неподалёку от кратера Аристарх. После трёх дней невесомости иметь хоть какой‑нибудь вес казалось невыносимым, хотя сила тяжести здесь была весьма умеренной, вшестеро меньше, чем на Земле.

Сотрудник «Иммортекс» очень правильно сделал, предупредив нас; станция была чисто утилитарной, если не сказать больше – мы словно очутились на подводной лодке. К сожалению, нам предстояло провести здесь три дня, проходя процедуры обеззараживания. При наличии сотен потенциальных точек отправления с Земли и всего одной возможной точки прибытия на Луну было разумно держать оборудование для деконтаминации именно здесь, а не на Земле.

Это была первая постоянно действующая база на Луне. Изначально её построили китайцы, и множество надписей и табличек и до сих пор были на китайском, но сейчас базой управлял международный консорциум. Официально она называлась «ЛС‑1» – «Лунная Станция‑1» – но в честь прибывающих иммигрантов кто‑то установил большой щит с надписью «Остров Эл‑Эс»[75] – каламбур, о смысле которого я догадался лишь через пару секунд.

И я действительно был иммигрантом: этот мир, этот безвоздушный пыльный шар станет моим домом на всю оставшуюся мне жизнь – долгую или короткую. Конечно, здесь, на Луне, сосуды в моём мозгу будут подвергаться меньшим нагрузкам, так что я, вероятно, протяну дольше, чем если остался бы на Земле.

Может быть. В любом случае, доктора Верхнего Эдема будут точно знать, что делать, если со мной случится… инцидент . Завещание о жизни, которые я составил на этот случай, является частью контракта, а контракт положено соблюдать.

– Пассажиров «Иммортекс», – произнёс голос через интерком, – просим пройти на деконтаминацию.

Я вприпрыжку двинулся вдоль по коридору, хотя на душе у меня было совсем не весело.

12

Я – мнемоскан, загруженное сознание, скопированная личность, и всё же, несмотря на малочисленность внешних индикаторов моего внутреннего психического состояния, я по‑прежнему весьма и весьма материален.

Веками находились люди, утверждавшие, что помнят, как их дух покидал тело. Но что такое разум, разлученный с телом? Что запись образованных моими нейронами узоров станет делать без тела, которое даст им форму?

Я всегда скептически относился к рассказам о внетелесном опыте, о том, как вы глядите сверху на собственное тело. В конце концов, чем вы в таком положении глядите? Точно не глазами – они‑то часть вашего тела. Может ли внетелесная сущность что‑либо ощущать? Чтобы зарегистрировать фотоны, нужно их чем‑то остановить – сетчаткой, чтобы увидеть свет, кожей, чтобы ощутить тепло. Бестелесный дух не может видеть.

Но даже если он и имеет какие‑то чувства, то никто и никогда не рассказывал ни о чём, кроме обычного зрения во время нахождения вне тела. Они видят мир вокруг себя таким же, каким всегда его видели, только под другим углом. Они не видят инфракрасные лучи; не видят ультрафиолет – зрение без глаз оказывается совершенно таким же, как зрение с глазами. Но если глаза не являются необходимой частью зрения, то почему, если их выколоть – или просто прикрыть чем‑нибудь – то это всегда непременно приводит к потере зрения? А если внетелесная перцепция чисто случайно совпадает с тем, что может видеть обычный человеческий глаз, то почему дальтоники вроде меня никогда не рассказывали о том, как видели мир в новых, прежде не виданных оттенках, когда оказывались вне тела?

Нет, зрение невозможно без тела. «Мысленный взор» – это не более чем метафора. Бестелесный разум невозможен – по крайней мере, не человеческий разум. Наш мозг – это часть нашего тела, а не что‑то отдельное.

И эта монада, которая являлась мной – эта неразделимая комбинация мозга и тела – была по большей части рада снова оказаться дома, хотя я/мы/она должны были признать, что всё это было очень странно. Теперь, когда у меня появилось полноцветное зрение, всё выглядело по‑другому. У меня пока не было полной уверенности, но некоторые вещи, которые, как я считал, раньше подходили друг другу по цвету, теперь резали глаз.

Более того, вещи стали другими на ощупь. Моё любимое кресло уже не было таким удобным; я практически не ощущал текстуры ковра под босыми ногами; богатая текстура древесины лестничных перил, на некоторых сучках едва заметно выпуклая, в других местах вдавленная, теперь стала равномерно ровной; диванный пуфик, который я обычно подкладывал под спину, лишился своей приятной шершавости.

И Ракушка по‑прежнему не признавала меня, хотя после долгого подозрительного обнюхивания всё‑таки съела еду, которую я ей дал. Но когда она не ела, то всё время проводила, пялясь в окно гостиной в ожидании прихода хозяина.

Завтра – в понедельник – я увижусь с мамой. Как всегда, это была обязанность, исполнения которой я вовсе не жаждал. Но сегодня, в этот прекрасный осенний воскресный вечер, меня ждало веселье: сегодня была одна из тех маленьких вечеринок в пентхаузе Ребекки Чонг. Это будет здорово; немного радости мне не помешает.

Я поехал к Ребекке на метро. Несмотря на выходной, в поезде было много народу, и многие в открытую на меня пялились. Канадцы всегда были известны своей вежливостью, но тут это качество внезапно полностью им отказало.

Даже несмотря на то, что было много свободных мест, я решил простоять всю дорогу на ногах, повернувшись ко всем спиной и делая вид, что изучаю карту линий подземки. Со времён моего детства метро медленно, но верно росло; совсем недавно была открыта новая линия в аэропорт, а другую продлили до самого Йоркского университета.

Когда поезд пришёл в Эглинтон, я вышел и отыскал коридор, ведущий к входу в дом Ребекки. Там я представился консьержу, который, надо отдать ему должное, был совершенно невозмутим, когда звонил в квартиру Ребекки, чтобы убедиться, что меня там ждут.

Я поднялся на лифте на верхний этаж и по короткому коридору подошёл к двери Ребекии. Там я секунду помедлил, собираясь с духом, и затем постучал в дверь. Дверь распахнулась, и я оказался лицом к лицу с прекрасной Ребеккой Чонг.

– Привет, Бекс, – сказал я. Я уже собрался было склониться к ней для нашего обычного поцелуя в губы, но тут она отступила на полшага назад.

– О Господи, – сказала Ребекка. – Ты… Боже, ты правда это сделал. Ты говорил, что собираешься, но… – Ребекка застыла, удивлённо раскрыв рот. Я впервые обрадовался, что не имею внешних индикаторов внутренних переживаний.

– Можно войти? – сказал я, наконец.

– Э‑э… конечно, – ответила Ребекка. Я вошёл в её пентхаус; невероятно красивые виды, как реальные, так и виртуальные, заполняли его стены.

– Всем привет, – сказал я, ступая с мраморного пола прихожей на берберский ковёр.