Ольга поклонилась серому пятну на снежной равнине и коснулась лбом холодной земли.

— Прощай, мама… — Голос Ольги совершенно явственно прозвучал в тишине кладбища. — Прости за все…

Она умолкла, не зная, что еще сказать. Вяло текли посторонние, неуместные мысли. Скрип бутсов Пахола еще слышался вдалеке.

«По пасаран…» — пришло почему-то в голову Ольге. Это была какая-то далекая и неуловимая ассоциация.

Ольга поднялась с колен, взглянула еще раз на могилу матери, сердце у нее сжалось, — вот она похоронила маму, вот она сирота, — но светло, как-то удивительно светло стало на душе у Ольги.

И тогда Ольга заплакала. Слезы замерзали на меху маленькими белыми льдинками.

Ольга пошла потихоньку.

— Товарищ Пахол! — крикнула Ольга. Крик ее гулко отдался в тишине кладбища. Отголосок его замер где-то вдали, но тотчас же прилетел ответ Пахола:

— Алло?

«Боже! — ужаснулась Ольга. — Я ведь крикнула «товарищ»!»

Она быстро пошла по дорожке. Снег скрипел у нее под ногами. От ворот навстречу ей торопился Пахол.

Ольга взяла Пахола под руку, и они вышли вместе.

На улице Пахол высвободил свою руку. Не надо чтобы кто-нибудь видел, что человек в форме немецкого солдата идет под руку с местной женщиной.

Возле дома Пахол отдал Ольге санки, лопату и ломик — ему уже пора было в гараж, увольнение кончилось, — и Ольга одна стала подниматься по лестнице.

На площадке перед своей квартирой в сумраке затемненного пролета Ольга увидела две фигуры. Холод ужаса пробежал у нее по спине: на площадке перед дверью ее квартиры стояли два немца. Ольга сразу узнала шинели: это были не солдаты, а гестаповцы. Они стали по бокам Ольги.

— Басаман Ольга?

Ольга положила на пол санки, лопату и лом.

— Я Басаман Ольга.

— Ступайте!

«Ида! — промелькнуло в голове у Ольги. — Они делали обыск и обнаружили Иду».

— Ступайте! — сказал один и шагнул вперед, другой отступил, чтобы стать позади Ольги.

— Простите, — сказала Ольга, — но у меня дети, я должна…

— Ступайте! — сказал первый. — Дети ваши здоровы, и ничего с ними не станется, пока вы вернетесь.

Вернетесь! Ольга похолодела, но болезненная усмешка исказила ее рот. Это была усмешка, которую нет сил сдержать, от которой губы страдальчески кривятся в самые горькие минуты жизни. Ольга не слышала, чтобы кто-нибудь возвращался из гестапо. Разве только, если вызывали не на допрос, а в качестве свидетеля, для дачи показаний. Но Ольга ни о чем не будет свидетельствовать, не даст никаких показаний, — так или иначе ее придется подвергнуть допросу. Будет ли Мария переводчицей на ее допросе?

— У меня дети… — повторила Ольга.

Другой, тот, что был позади, взял ее за плечи и толкнул вперед. Первый уже спустился на несколько ступенек.

— У меня дети! — крикнула Ольга.

Тогда первый вынул из кобуры пистолет.

Ольга пошла. «Но пасаран!» — билось у нее в мозгу. — «По пасаран!» Взяли ли они уже Иду? Может они взяли и детей? Обычно гестаповцы детей с арестованными не забирали. Их забирали эсэсовцы, когда увозили целые семьи. Что будет с детьми, если они останутся одни? Кто им поможет? Товарищ Пахол! — вспомнила Ольга, как позвала Яна на кладбище. — Но пасаран, товарищ Пахол!

Гестапо находилось напротив разрушенного Педагогического института, в помещении уцелевшего вечернего университета. Это было неприятное совпадение: в этом же здании помещался и институт иностранных языков, в котором училась Ольга. Нервная, болезненная усмешка опять исказила губы Ольги, — о таких совпадениях пишут только в романах. Они вошли не через главный вход, а со двора. В вестибюле, сидя за небольшим столиком, спал гестаповец, — он проснулся, как только скрипнула дверь. Даже не взглянув на Ольгу, он только пододвинул ей большую книгу.

— Распишитесь в том, что вы явились! — сказал он скучающим голосом, обмакнул перо в чернила, подал Ольге и ткнул пальцем, где надо расписаться.

Ольга взяла перо и расписалась: Ольга Басаман. Положив перо, она подумала: не надо было расписываться, надо было отказаться. Гестаповец взял книгу и исчез за дверью под лестницей. Конвойные стояли по бокам. Им было скучно, и они зевали.

«Если я брошусь на них или побегу к выходу, они меня тут же пристрелят», — подумала Ольга. У нее даже голова закружилась, — так захотелось ей побежать, чтобы ее тут же пристрелили! Умереть на месте, — и конец, всему конец! Но какая-то внутренняя сила удержала ее. Это не был страх перед внезапной смертью. Это не была надежда, что все обойдется. Это был волевой импульс: преждевременно! Только не малодушие, только не самоубийство: она должна перетерпеть все до конца, каков бы он ни был, этот конец…

Дежурный гестаповец вернулся, положил книгу на стол, а конвойному отдал какие-то бумаги. Они пошли по лестнице наверх — на четвертый этаж.

В широком коридоре не было ни души. Поскрипывая легкими элегантными сапожками, конвойные шли быстрым шагом, и Ольга должна была поспевать за ними. Про себя она отмечала встречавшиеся предметы: через весь коридор тянулась длинная широкая дорожка, цвета бордо с темно-синей каймой по краям, плевательницы стояли через каждые десять шагов, в простенках виднелись деревянные скамьи с резными спинками. Все было так, как когда-то в вечернем университете. Только институт Ольги помещался не в этом крыле, а в том, которое выходило окнами на Совнаркомовскую. Перед последней дверью они остановились. Окна этой комнаты должны выходить на Сумскую — к памятнику Шевченко. Первый конвойный открыл дверь и исчез.

Томительная тоска сосала сердце Ольги. Конвойный тотчас вернулся, отошел от порога и пропустил Ольгу.

Ольга не закрывала глаз, но на какое-то мгновение она точно ослепла, какое-то мгновение она ничего не видела, а потом точно открыла глаза. За дверью, прямо перед Ольгой, было широкое окно, а за ним беспредельное голубое небо, легкие облачка быстро неслись по лазури. Затем взор Ольги отметил все, что было в комнате: большой письменный стол, человека за столом, большой портрет Гитлера над ним на стене и женскую фигуру на стуле перед столом. Взор Ольги отметил все это, но до сознания Ольги все это не дошло, — сознание Ольги в это мгновение было как бы помрачено.

Справа от входа, напротив портрета Гитлера, на крюке, вбитом в стену для картины, распрямившись и страшно, противоестественно вытянувшись, висело на тонком шнуре женское тело. Голова свесилась набок, руки закручены за спину и, очевидно, связаны, ноги ровные, ступни вытянуты так, точно пальцы тянулись, чтобы достать до пола, но так и не дотянулись на несколько вершков.

Это была Мария.

Что-то умерло в Ольге, что-то перестало существовать — это было непостижимое и неизъяснимо-короткое переживание. После этого в ней родилось нечто новое, нечто такое, что ничего общего не имело со всем предыдущим, — и в этом новом, оцепенелом, каменном бытии возобладала над всем болезненно-острая наблюдательность. Ольга начала все видеть.

Ольга увидела.

На краю стола лежат бумаги, которые получил внизу и принес с собой конвойный. Посредине стола тоже лежит лист бумаги, на нем написано семь строк, дальше стоят одни цифры. За столом сидит гестаповец. Даже когда он сидит, видно, какой он высокий: носки сапог выглядывают между тумбами из-под стола. Он худ, белобрыс, у него водянистые голубые глаза, тонкий нос, нависший над верхней губой, короткий, срезанный подбородок. Собственно, подбородка как будто вовсе нет.

Гестаповец глазом не повел, когда Ольга переступила порог, а конвойные, оставшись в коридоре, притворили за нею дверь. Гитлеровец смотрел на женщину, которая сидела в кресле перед столом.

Это была Нина.

Ольга хорошо видела Нину. Нина была в своем манто из кошачьих хвостов с кожаным цветком лотоса на левой стороне у выреза. В руках она держала сумочку, нервно теребя пальцами застежку. Нина совсем позеленела, лицо у нее было мокрое от слез, глаза она устремила на Ольгу, и во взгляде ее застыл крик страха, безумия, гибели.