Когда мы с Александрой Ивановной впервые разговорились, она прежде всего спросила меня:

— Какую роль вы мечтаете сыграть?

Я ничего не сумел ответить ей, потому что не знал, какую роль я мечтал сыграть. И я искренне признавался, что, видимо, вообще ни черта не понимаю в театре.

Александра Ивановна выслушала меня внимательно и очень серьезно. Потом она улыбнулась каким-то своим мыслям:

— А вот я мечтаю сыграть… себя.

С этого и началось наше знакомство. Вечером, когда я был свободен в своем театре, я отправлялся в Украинский театр, проходил за кулисы и садился в уголке костюмерной, ожидая, когда Александра Ивановна забежит сюда в перерыве между двумя выходами. В эти короткие минуты, когда она переодевалась, поправляла грим или просто грела закоченевшие пальцы над железной печуркой, и происходили наши задушевные разговоры о театре, искусстве, жизни.

Как-то она играла «Гандзю», и спектакль смотрели котовцы.

В антракте перед последним действием двери костюмерной растворились, и мальчик-беспризорный, живший при театре в роли беззаветного энтузиаста и исполнителя всех мелких поручений, внес целую охапку цветов и травы. Это были колокольчики, васильки, козельцы, сон и просто зеленая рута-мята и чебрец — все, чем богаты поле и лес в этот первый месяц весны.

— Что это? — удивилась Александра Ивановна.

У нее было основание удивиться, так как уже много лет актрисы не получали подношений и цветов.

Беспризорный энтузиаст ткнул в руки Александре Ивановне кусочек грубой, оберточной бумаги. Это был обрывок газеты «Красный кавалерист», на котором поверх бледного текста — рыжей печати сажей на керосине — фиолетовым наслюнявленным карандашом было написано четко и аккуратно:

Некоторое время Александра Ивановна смотрела на букет, лежащий у нее на коленях, потом вдруг заплакала и упала лицом в пахучую зелень прекрасного, скромного и безыменного подарка.

Я растерялся и стал ее успокаивать. Я мямлил что-то про нового зрителя, который пришел в театр.

— Да! — оторвала она от цветов заплаканное, с испорченным гримом лицо. — Новый! Совсем, совсем новый. Раньше такого не было! — Но как раз в это время зазвенел звонок, и, торопливо сунув букет мне на колени, Александра Ивановна склонилась над зеркалом, чтобы подправить грим. — Вы знаете, вот уже три года мы играем для этого зрителя, а еще ни разу ни один из зрителей не пришел ко мне за кулисы с оскорбительным предложением… Новый, совсем новый зритель! И… не провинциальный.

И Александра Ивановна улыбнулась — губами горько, глазами весело. Провинцию она и любила и ненавидела одинаково, как можно одновременно любить и ненавидеть собственную жизнь. Ведь жизнь Александры Ивановны была провинцией.

В старом, дореволюционном провинциальном театре на галерке тесно сидели бородатые студенты и переодетые гимназисты. В антрактах они ревели «браво» и «бис» пятнадцать минут не переставая, разбивали ладони в кровь и засыпали сцену кучами своих фуражек. После окончания спектакля они на своих плечах разносили любимых актеров по домам. А придя к себе домой, они не спали ночей и писали любимым актрисам длиннейшие письма в стихах, испещренные междометиями «о!», «ах!», «увы!» и эпитетами «божественная, непревзойденная, великолепная!» На рассвете они рвали эти письма и прикуривали от них, так как юношеская стыдливость сковывала их романтическую влюбленность, и даже под страхом смертной казни не отважились бы они признаться в своей платонической любви к созданному в их воображении объекту пылкой страсти. Сколько светлой радости давало чистое обожание провинциальной актрисе в ее обыденной, серой жизни! Столько, что это давало ей силы и мужество губить свой талант перед лицом бездушного партера. В партере старого, дореволюционного провинциального театра сидели чопорные чиновники, бойкие купчики и кичливые местные «аристократы» — штаб- и обер-офицеры местного гарнизона. Они считали своим долгом запаздывать к началу первого действия и пренебрежительно хлопали два-три раза после его окончания. А в антракте они направлялись за кулисы, чтобы «подцепить» на ночь любви соблазнительную примадонну или хорошенькую хористку. Для них актриса провинциального театра была только пикантной куртизанкой. И они очень удивлялись и обижались, если в ответ на недвусмысленные ухаживания им случалось получать от пылкой, но скромной служительницы муз по мордасам.

Когда же все улаживалось полюбовно, то, переспав ночь, при встрече они старались не узнавать благосклонных к ним девиц. Провинциальных актрис даже попы неохотно допускали в церковь, так как в актерской среде бытовал такой небогоугодный обычай, как гражданский брак — без венца и благословения божьего. Провинциальных актрис не принимали в «благородных» домах, и с ними не водили знакомства. Жены офицеров, приказчиков и чинуш смотрели на них свысока, но при встрече поглядывали на них с болезненным любопытством. Полицейские чипы старались отобрать у актрисы паспорт и всучить ей желтый билет.

А впрочем, взгляд на провинциальную актрису как на «даму полусвета» был распространен не только среди обывателей царской провинции, — он был свойствен и самим организаторам провинциального театрального искусства. На такой путь провинциальную актрису толкала не только распутная офицерня или жестокая борьба за кусок насущного хлеба. На этот путь прежде всего ее толкали антрепренер и режиссер. Разве за выигрышную роль или хорошее положение в театре не надо было становиться их любовницами и наложницами?

Трудная жизнь и горькая судьба была у старой провинциальной актрисы…

Александра Ивановна жалуется мне на это, и глаза ее невольно наполняются слезами. Потом слезы крупными каплями быстро скатываются по скользкой, масляной поверхности грима. На полдороге, у ноздрей, они уже мутнеют, вобрав в себя сухую пудру. Александра Ивановна берет заячью лапку и снова припудривает грим.

Да! Может быть, и она за первую роль продала себя. Возможно, продала и за вторую. И за третью, если хотите! Что такое плоть, когда вся жизнь только в одном — в театре, и если без театра — лучше смерть! Но она горда тем, что не знала ни одного купчика, ни одного офицера. Их она только хлестала по мордасам. За это раз пять или семь, а может быть, и восемь ее высылала полиция из города. И каждый раз пытались всучить ей желтый билет. Вы понимаете — желтый билет? Не за то, что ты проститутка, а за то, что не хочешь быть проституткой!

Вот тогда она и решила выйти замуж. Повенчаться по-настоящему, в церкви, с попами и шаферами. К замужней все же не решаются так приставать. К тому же, если твой муж режиссер, не надо уже продаваться другим режиссерам. Таким образом она убивала сразу двух зайцев.

— Ах! Как я ненавижу театр! — заканчивает Александра Ивановна и замолкает, сжав виски руками, но так, чтобы не размазать грим. После паузы она добавляет совсем тихо: — А может быть, это я так его люблю?..

Потом она хватается за самую больную для нее тему:

— Для чего существует на свете театральная провинция и почему нельзя сделать так, чтобы весь мир был как одна столица? Столичный актер может расти, расцветать и развивать свой талант. Даже вот из такого малюсенького таланта, — Александра Ивановна показывает кончик своего мизинца, — он имеет возможность сделать себе вот такой! — Она разводит руками как можно шире. — А что можем мы, провинциалы? Правда, мы получаем огромнейший технический опыт. О, если бы дать такой опыт столичным актерам, они все стали бы мировыми знаменитостями. А мы носим наш огромнейший опыт, как горб на спине, и наконец он раздавливает нас. Ведь наш опыт — это опыт приспособленчества, а не мастерства!

Звенит второй звонок, и Александра Ивановна говорит быстрее, чтобы все, что накипело у нее на душе, выложить до начала действия.