Занавес упал под несколько разочарованных хлопков. Я вскочил, растерянно одергивая штаны на коленях.

— Дурак, — прошипел мне Генрих, — ее надо было резать! Ее, понимаешь? Она — жертва эгоизма, а не ты! Вот идиот! Попробуй разобраться теперь, кто жертва эгоизма!..

Занавес зашелестел и пошел вверх для аплодисментов. Но аплодисментов не было. Недовольная публика расходилась.

— Ну и наплевать! — сказал Генрих уже громко, когда занавес со страшным скрипом, но без всяких признаков энтузиазма со стороны зрителей медленно опустился вниз. — Ну и наплевать! Сами они жертвы эгоизма! Зато три пуда ржи, полпуда сахару, сала фунта три. Да еще вот этот студень, там осталось еще с полмиски на ужин.

Студень, впрочем, Генрих Генрихович доел сам. Ведь спектакль был поставлен в его пользу. Он ел холодец, причмокивая и нахваливая его, а мы, голодные, только поглядывали издали. Миску из-под холодца он променял утром на базаре за коробку спичек и два камешка для зажигалки. Жертвами эгоизма на этот раз были мы сами…

Впрочем, «Жертва эгоизма» это была не самая худшая из халтур. Это было только начало широкой, систематической халтуры за пределами нашего города — так сказать, «гастрольной халтурой». Ведь поезда из нашего города отходили на все четыре стороны — на юг, на север, на запад и восток, и на каждой станции было какое-то подобие театрального помещения; ведь местечки, сахарные заводы и села густо раскинулись вокруг, куда ни пойди. И везде было сколько угодно людей, жаждавших развлечений, которые любили театр или хотели бы его полюбить и которые теперь могли только возненавидеть его при нашей активной помощи.

Генрих Генрихович Генрихов сделался душой гастрольных поездок и даже завел себе специальную книжку, в которую точно записывал, когда, в каком спектакле, кто из актеров был свободным и на кого можно было рассчитывать для организации халтурных гастролей. Добыть в ревкоме мандат с обращением ко всем другим ревкомам, наробразам или агитпросветам, а также и ко всем партийным, советским и военным учреждениям с просьбой о «содействии широкому развитию искусства» и помощи «художественному коллективу артистов драмы» в деле организации «гастрольных спектаклей» было делом чрезвычайно простым. Ведь ревкомы в то время были заняты делом первейшей важности — борьбою с бандитизмом.

И вот небольшая, мобильная банда в составе двух-трех актеров и двух-трех актрис налетала на какое-нибудь тихое, захолустное местечко, запускала свои загребущие руки в кладовые с продуктами и опустошала души своих несчастных жертв.

Методы деятельности подобной шайки были вполне бандитскими.

Мы забирались на крыши первого попавшегося эшелона и ехали. Когда внешний вид какой-либо станции приходился нам по вкусу, мы спускались с крыш и шли в городской наробраз. Навстречу нам в кабинете поднимался какой-нибудь учитель бывшей церковно-приходской школы или вчерашняя гимназистка.

— Здравствуйте, — говорили мы, — мы коллектив артистов. Вот мандат. — И пока бывший учитель или недоученная гимназистка внимательно приглядывались к стертым уже строкам ундервуда, процедура репрезентации проходила своим чередом.

— Ответственный уполномоченный! — рекомендовался я.

— Главный режиссер! — протягивал через стол свою грязную лапу Генрих Генрихович.

Достаточно было нескольких минут, чтобы получить разрешение на право бесплатного пользования театральным помещением при условии принятия всех расходов на наш счет. В расходы вечера входили: оркестр на время антрактов, свет и бланки для билетов. Праздничный ансамбль — барабан, флейта и скрипка — находился в каждом местечке, и мы его получали за небольшую мзду. Свет при помощи мандата мы отвоевывали в электростанции, если она была, а если ее не было, то мандат помогал нам раздобыть керосин в городском Совнархозе, билетные же книжечки мы возили с собой собственные.

На станции Деражня мы получили театральное помещение на три спектакля подряд. Это был огромнейший авиационный ангар из ржавого гофрированного железа. Перед помостом, почти без декораций, — два десятка досок на вбитых в землю столбах. Мы давали «Однажды вечером» (роль генерала была уже у меня «репертуарной»), «Великий Шмуль» и «Жертву эгоизма». Первый спектакль дал полный сбор, второй не дал и четверти. С тревогой ждали мы, что же даст нам последний.

В половине седьмого, уже загримированный (мы гримировались в соседнем доме, где проживали), идя за кулисы, я заглянул в кассовую будку. Там сидели Генрих и помощник режиссера Сережа.

— Двадцать билетов, — мрачно сообщил Генрих, — сто пятьдесят миллионов. Как раз столько, чтоб заплатить оркестру.

Мы помолчали. Барабан, бубен, скрипка и флейта разрывались на перекрестке за ангаром. Они сзывали к театру жителей местечка. Но жители не шли. С них было достаточно «Однажды вечером» и «Великого Шмуля». Перед дверями театра-ангара стояло десятка полтора мальчишек: они чинно ждали начала, чтобы сделаться законными зайцами — для заполнения пустующего зала. Время от времени они лениво швыряли камни на гулкую железную крышу. Каждый удар камня гудел и звенел, как эхо разрыва трехдюймового снаряда.

— Дядя, — заявил категорически один из них, — если вы не пустите нас в театр, то мы все время будем бросать камни, и все равно никто ничего не услышит. Лучше пустите сразу.

Генрих Генрихович поманил меня пальцем.

— Знаешь, — сказал он, — я думаю, спектакль надо отменить. Какой смысл? Денег еле хватит, чтобы заплатить за оркестр. Лучше раздать их обратно.

— Но, — резонно заметил я, — чем мы тогда заплатим оркестру? Ведь он все равно играл? Сто пятьдесят миллионов это плата за три дня. Они нас побьют, ежели мы не заплатим.

Генрих молчал. Ведь я был прав.

Через минуту он снова заговорил:

— А если мы будем играть, то нас побьют зрители. Разве они потерпят, чтобы играла Федорова?

Это тоже было резонно. Дело в том, что подлинник пьесы «Жертва эгоизма» принадлежал нашей комической старухе Федоровой. И она согласилась дать его лишь в том случае, если на этот раз она будет играть… несчастную шестнадцатилетнюю девчонку, инженю. Таков уж непреоборимый недостаток актеров: они всегда хотят играть ту роль, которая меньше всего отвечает их данным. Комики хотят играть любовников, старые — молодых, комические старухи — инженю-лирик.

— Побьют, — прошептал помреж Сережа с отчаянием в голосе, — непременно побьют. Я думал, что будут бить еще вчера…

Надо признаться, наши предыдущие спектакли не имели никакого успеха. Зрители хохотали в драматических местах, в комических — угрюмо молчали. После окончания действия жидкие аплодисменты покрывались свистом. Иногда на сцену летели гнилые овощи или просто комья земли. Больше всех допекала зрителей Федорова. Она не увлекала их даже в своих ролях старух, несмотря на то что исполняла их довольно неплохо. Дело в том, что голос у нее был скрипучий, охрипший, грубый — только для комических, но ни в коем случае не для драматических старух. Теперь она должна была играть роль лирическую: роль нежной несчастной шестнадцатилетней девочки.

— А может, — неуверенно предложил я, — мы сыграем «Жертву» снова как комедию, даже фарс?

Мы помолчали. Теперь уже «Жертва эгоизма» была у нас репертуарная, то есть мы ориентировались в ролях настолько, что могли начитывать их под суфлера. Теперь спектакль шел, как и полагалось по оригиналу, чувствительной мелодрамой. Несчастная, обманутая девочка в исполнении комической старухи Федоровой должна была растрогать зрителей до слез.

— Нет, — с отчаянием в голосе возразил Сережа. — Она ни за что не согласится на комедию. Ей-то как раз и хочется играть драму… Она уже гримируется? — спросил он тихо, с тщетной надеждой услышать обратное.

— Заканчивает, — вздохнул я. — Розовое платьице до колен, кружева, парик блонд, две косички…

— А нос? — с ужасом воскликнул Сережа.

— Нос она пудрит…

Нос у Федоровой был длиннющий, красный. Генрих застонал и ухватился за голову.