Спала я плохо в это жаркое летнее время. В моей «спальне», разогревавшейся за день от железной крыши, и ночью стояла пропитанная запахом смолы духота. Под балками чирикало множество беспокойных воробьиных выводков, как и во всех старых домах древнего города. Я подолгу лежала без сна, уставившись широко раскрытыми глазами в свинцовую тьму. Порой у меня было такое ощущение, как будто от меня ничего больше не осталось, кроме пустой, бесчувственной оболочки. Все, чем я была раньше, что я делала, что связывало меня с прежней жизнью, было у меня отнято, вырвано, отрезано. Я жила в том же городе, где жили мои родители, где я родилась, но даже это ничего не меняло. Я вынуждена была прятаться, я ходила с отвратительными, крашеными волосами, издеваясь сама над собой, среди людей, которые не должны были меня узнавать, как и я их… Фактически меня не существовало. «Ханна С.» было имя, формула из стершегося в памяти прошлого. Мне приходилось бороться с самой собой, с мучительным чувством, будто все, что я до сих пор делала, было бессмысленно и жизнь моя не удалась.

Я знала, что не совсем права, но сдержаться не могла и довольно ясно давала почувствовать товарищам по группе свое нетерпение и недовольство. Конечно, я видела, что Франсу это не нравилось, раздражало его; однако иначе вести себя я не могла. Однажды я спросила его без обиняков, когда же мы наконец начнем действовать. Незначительные вылазки ради каких-то велосипедов были не в счет; у нас было достаточно патронов; «запасы», о которых Франс так долго твердил, были сделаны. Я видела, что товарищи со мной согласны. Да и сам Франс должен был чувствовать, что он слишком долго мешкает без особых на то оснований. Ворчливым тоном он проговорил:

— Будь по-твоему… Завтра поговорим подробнее.

Однако он тянул еще дня три, видимо, за это время он успел встретиться с Анни или с кем-то другим; только тогда он сообщил нам, что мы можем начать операцию против Оббе Схаафа.

Выстрелы из школы

В конце июня и в начале июля Ан, Тинка и я несколько раз выходили на разведку, пытаясь напасть на след Схаафа. По словам Франса, негодяй, по-видимому, чувствовал себя в безопасности в районе Гарлема, однако избегал часто показываться на людях. Для ориентировки у нас была лишь старая фотография, вырезанная из какой-то газеты и до того замызганная и измятая — очевидно, она долго пролежала в бумажнике или внутреннем кармане, — что узнать по ней человека было невозможно.

Отведя Отто в сторонку, я ему сказала:

— Ты часто бываешь в разъездах… Так смотри во все глаза. Если нападешь на след Оббе Схаафа, молниеносно сообщи нам… Только не стреляй в него сам, слышишь?

— Вы, значит, зарезервировали его за собой, да? — добродушно рассмеялся юноша. — Хорошо, буду следить за ним во все глаза.

Мне нравился Отто. Он был чрезвычайно скромен, держался большей частью в сторонке. Он был не из простых людей, не из рабочих, как другой новичок, Вихер. Отец Отто был заведующим сельской школой где-то между Лейденом и Гарлемом. Отто ушел из старшего класса средней школы, чтобы присоединиться к нам. Однажды он заговорил со мной о своих планах:

— Изучать химию? Ну нет, не теперь. Я уже несколько месяцев в учебник не заглядывал… Хотя это большое искушение, если хочешь знать. Но сперва надо окончательно разделаться с негодяями. Тогда я снова начну жить.

Я стала расспрашивать его о химии. Он, улыбаясь, покачал головой:

— Не стоит зря растравлять себя, Ханна… Ведь ты тоже бросила ученье, поняла, что есть вещи более важные.

Задумчиво кивнув, я сказала:

— Да… Но я бросила отчасти потому, что более не видела в этой науке пользы… Слишком она непрактичная. Это не право, а одни юридические формальности… Чего никогда не скажешь о химии, невзирая на все ее формулы. Она всегда остается точной наукой.

— Она, конечно, тоже претерпевает изменения, как и право, — сказал Отто. — Но по-другому, в большем соответствии с жизнью… Нет, давай не будем об этом говорить. Мысль о лаборатории и обо всем, что с ней связано, ударяет мне в голову, как алкоголь; и я лишь с трудом могу устоять.

— Сейчас главное — Оббе Схааф, — сказала я.

— И велосипеды, — подхватил Отто.

Ан и Тинка, жившие у своей тетки на границе Блумендала, каждый день, шагая по дороге в штаб, проходили мимо полицейской казармы, где размещалась «служба безопасности». Несмотря на врожденную зоркость и проницательность, сестрам все еще не удалось разузнать, кто же там Оббе Схааф.

— Слишком много шляется здесь всякой сволочи, — ворчала Тинка в штабе, заплетая косы перед облупленным зеркалом. — Похоже, что молодчик наш действует только в темноте.

— Кто знает, может, ты много раз проходила мимо него, когда он ехал в автомобиле, — сказала я.

— Можно просто лопнуть от злости, — сказала Ан.

— Может, Отто больше посчастливится, — заметила я.

— Не завидую такому счастью, — выпалила Тинка так громко, что мы все три разразились хохотом.

Нам было скучно. Я стала приносить в штаб книги — решила наконец основательно, от начала до конца, прочесть «Капитал». Я приступила к чтению, но сосредоточиться не могла. Хотя я гнала прочь мысль об арестованных родителях, другие мои мысли были тоже далеко не радужные. Мне все казалось, что время уходит зря и что мы ждем у моря погоды… Ничего нет хуже такого положения. Иногда я целыми днями кружила по городу — в конце концов, Гарлем не столица мира! Извилистая нить жизни Схаафа должна же где-нибудь скреститься с моею, думала я. Но я не могла отыскать эту нить. Я приходила в штаб, ожидая, что Ан и Тинка принесут лучшие известия. В долгие дневные часы я часто сидела одна и, подперев голову руками, пыталась сосредоточить внимание, постигая сложную сущность «Товара»; я делала записи и, к собственному удивлению, даже запомнила многое, так что могла кое-что рассказать Ан и Тинке, когда они, жадные до знаний, порой задавали мне вопросы. Ан подолгу играла на гитаре, и мы слушали музыку, не проронив ни слова. А то мы снова собирались все вместе, пили пиво, которое становилось все хуже и противнее, и слушали пение двух сестер.

Рулант первый принес сведения о Схаафе. Как-то однажды долгим светлым летним днем, когда мы, изнывая от скуки, сидели на продавленных диванах и переговаривались, лениво роняя слова, точно тяжелые капли, в комнату вошел Рулант и торжествующе заявил:

— Я знаю, где находится Схааф!

Мы сразу ожили и окружили его, сгорая от любопытства и зависти, и закидали его вопросами. Прежде чем нам ответить, он не торопясь удобно уселся на диване.

— По соседству с моим шурином Кором, — сказал наконец Рулант, — на Хоойвахенстраат, на границе между Хемстеде и Гарлемом, живет некая особа, она уже давно водит дружбу с одним типом из «службы безопасности». Он заявляется к ней раза два в неделю, как только ее муж уйдет из дому. Все, разумеется, об этом знают. На днях Кору посчастливилось услышать от одного из его соседей, что этот тип не кто иной, как Оббе Схааф.

— Ура! — воскликнула я. — А твой шурин не путает, Рулант?

— Путает? Человек, от которого он это слышал, — житель села возле Леэвардена, они с Оббе за одной партой в школе сидели.

— Ура! — еще раз сказала я. — Амурам Оббе будет положен конец.

— Может, возьмем сразу эту шлюху? — предложила Тинка.

Настроение у нас поднялось, мы оживились. Мы заставили Руланта подробно рассказать нам, где живет его шурин, и тотчас же отправились на разведку. Он жил в совершенно новом квартале, который начали застраивать незадолго до войны, но из-за оккупации застройка была приостановлена. Новые домики расположились на песчаном пустыре, где пятнами пробивалась на поверхность трава. Отводный канал с мостиком соединял этот район с первой широкой улицей города. Вдоль канала еще сохранилось несколько более старых домов, а между ними тянулись пустыри неиспользованных строительных участков и садики, о которых никто не заботился. Ближе к мостику рос жидкий ольховый и ивовый лесок, где при известной ловкости, пожалуй, можно было бы спрятаться. Против двойного ряда домов помещалось здание школы, а позади нее — обнесенная оградой лужайка. Все вместе носило характерный для городской окраины, отпечаток — смесь старого и нового; подобная картина обычно вызывает смешанное настроение легкой грусти и некоторой надежды на будущее.