— Удирайте! Я от них отделался!

Это был Вейнант. Он тут же исчез в темноте. Рулант ничего не сказал, но еще быстрее повлек меня за собой. Велосипед его стоял в маленьком тупичке между двумя домами. Мы нырнули туда. Там было очень темно. Но вот мимо нас быстро пробежали две фигуры, и мы плотно прижались к стене. Слышно было, как тяжело они дышат. Рулант зажал мне рот своей жесткой ладонью, словно боялся, что я закричу. Я отвела его руку. Так стояли мы тихо, молча и ждали, когда замолкнут шаги. Прозвучал еще один выстрел, но мне показалось, что он был сделан скорее для того, чтобы поднять тревогу или хотя бы подбодрить самих преследователей.

Все это произошло в течение нескольких минут, и я уже успела овладеть собой; когда же до моего сознания дошло, что нас могли окружить, что наша тайна разглашена и весь наш план потерпел неудачу, я невольно начала дрожать. Рулант, уже отпустивший меня, напряженно прислушивался, стоя у выхода из тупичка, и, слава богу, не заметил моего состояния. Потом он поманил меня:

— Живо! Садись сзади. И ни звука!..

Он уже перекинул ногу через седло и оттолкнулся от земли, Я вскочила на багажник, и Рулант нажал на педали. Я крепко уцепилась за него; наша жизнь висела на волоске, но я думала не об этом. Мне не давала покоя ужасная мысль: а что, если в этот самый момент немецкие шпики окружили дом хемстедского товарища… Ведь за этим последуют аресты… аресты и смертные приговоры…

Мы долгое время ехали незнакомой мне окольной дорогой; Рулант знал здесь, кажется, любую тропинку; я вспомнила, что он родился в Хемстеде и до сих пор жил где-то тут — если он вообще жил теперь дома, в чем я сомневалась. Мы не говорили ни слова. Я слышала, как он пыхтел, согнувшись над рулем. Только когда я уже узнала улицы Гарлема, он поехал медленнее и спросил:

— Ну как, Ханна? Сумеешь теперь сама добраться?

— Да, — ответила я.

Он затормозил ногой о землю. Я спрыгнула с велосипеда. Одно мгновение мы стояли молча на краю велосипедной дорожки.

— Как это скверно, Ханна, — наконец проговорил он, — ужасно скверно… Ведь это Вейнант проехал мимо нас на велосипеде, правда?

— Да, — сказала я. — Ты думаешь, ему удалось спастись?

— Надеюсь, — ответил он. — Вероятно… Он человек ловкий.

Вдруг я почувствовала, что снова дрожу, и спросила:

— Рулант… нас предали?

Он опустил голову.

— Трудно сказать, — пробормотал он, — может быть, за ними следили немцы. Не забывай, что вермахт им не доверяет.

— А вдруг среди них есть какой-нибудь дурной человек? — спросила я.

Рулант ответил не сразу. Он вытер рукой свое потное лицо.

— Да, в таком случае… Тогда дело Ари скверно… ужасно скверно.

Он снова быстро и решительно поставил ногу на педаль.

— Не ломай голову. Мы пока ничего не знаем. Завтра услышим, что произошло.

Я поняла, что он просто хочет подбодрить меня.

— Может быть, ты прав… — сказала я более твердым голосом. — Ну, а теперь поезжай в какое-нибудь безопасное место… И спасибо за то, что встретил меня на трамвайной остановке.

— Распоряжение Франса, — коротко пояснил он, внезапно смутившись. — Постарайся быстрее попасть домой.

Мрачное предчувствие не обмануло меня. На другой день я пришла в штаб и застала там Франса, Руланта и Тома; они сидели рядом молча, подавленные. Франс избегал моего взгляда. Рулант слегка кивнул мне. Сердце у меня упало. Я поняла, что ничего хорошего не услышу. Позже пришли и другие товарищи. Не хватало одного Вейнанта. Все мы сидели вокруг большого стола, как возле покойника. Франсу, видимо, стоило большого труда сделать отчет об исходе хемстедского дела. Он говорил отрывисто, виноватым тоном. Итог, который он подвел, был мрачен. Ари и другого товарища застигли врасплох в том доме, где мы договорились встретиться, и обоих взяли; Вейнанта ранили в бедро. Хорошо хоть, что он сумел ускользнуть и вернуться к Франсу, который сам отвел его в дом на улице Фест, где он теперь находится под наблюдением доктора Мартина; Вейнант потерял много крови, но сама рана была не особенно серьезная. Очевидно, военнопленные предали. Франс не стал тратить слов на объяснения; это было невысказанным признанием собственной вины. Товарищи, разумеется, молчали; да и не было смысла упрекать Франса. Важнее было решить, что следует предпринять в настоящий момент для нашей собственной безопасности. Что знали военнопленные о нас? Франс начал спрашивать Йохана, что именно говорили они с Вейнантом о нашей группе, когда налаживали связь с чужеземцами. Известно ли было тем, сколько человек в нашей группе? И кто именно в нее входит. Чем мы занимаемся и где помещается наш штаб. Йохан божился, что ни Вейнант, ни он ничего подобного не сообщали военнопленным — это же само собой разумеется. Он даже не мог себе представить, кто из этих парней донес гитлеровским шпикам о нашей договоренности встретиться. Те, с кем он и Вейнант разговаривали, произвели на них, каждый в отдельности, впечатление надежных людей; они прямо-таки горели нетерпением оказать Сопротивлению помощь, заключил Йохан. Но, может быть, среди них немало и мошенников. И уж один-то негодяй наверняка нашелся.

Рулант привычным жестом переплел пальцы рук, лежавших на столе, так что хрустнули суставы, и сказал:

— Ну, ребята, ясно: мы здорово попались. Вейнанту и Йохану нельзя теперь и носа высунуть на улицу. Ни в коем случае: военнопленные, те из них, кто ненадежен, всюду узнают их; товарищи ведь дважды встречались с ними.

Франс сидел подавленный; казалось, ему очень трудно согласиться с доводами Руланта и еще труднее отказаться от обоих товарищей. Тем не менее он кивнул головой; да, да, пожалуй, другого выхода нет. Йохан выглядел еще более подавленным; он, очевидно, расценивал как своего рода наказание (по крайней мере я так чувствовала) приказ не показываться на улице и временно устраниться от дела. Эдди сидел, слегка отвернувшись в сторону; его профиль резко и неприязненно вырисовывался в полумраке комнаты; казалось, он с трудом удерживается, чтобы не обрушиться на Франса. Франс негромко стукнул ладонью по столу:

— Рулант прав. Ты слышишь, Йохан? Положение тяжелое! Я думаю, что ты вел себя как и следовало. Мы не в состоянии предвидеть все, что нас ожидает!..

Малоразговорчивый Ян, подняв свое худое строгое лицо, сказал:

— Но это еще половина дела. Все мы должны быть очень осторожны. По крайней мере в ближайшее время. Пусть буря как следует уляжется. Было бы непроходимой глупостью после этой истории продолжать наше дело, как обычно. Это вы понимаете?..

Кое-кто пробормотал, что, конечно, они и сами так думают. Франс переводил взгляд с одного на другого. Помимо мучительного, горестного сознания, что из-за нас арестованы два товарища, я испытывала ужасное разочарование, как будто меня кто-то жестоко одурачил. Неужели именно теперь, когда дело пошло на лад, когда у нас сложилась спаянная группа, в которой каждый работал в тесном контакте с другими, какому-то роковому случаю суждено было парализовать всю нашу деятельность? Гневные слезы застилали мне глаза; я открыла было рот, чтобы высказать свое негодование, но Франс опередил меня.

— А тебе, Ханна, не мешало бы навестить Вейнанта, и как можно скорее. Ты знаешь, где он лежит. Что же касается предложения Яна… то это дело я решить не могу. Не может решить даже группа… Об этом я должен поговорить с районным руководителем движения Сопротивления и с партийным инструктором…

Голос его звучал тише и как-то устало, и мне даже показалось, что Франс побледнел.

— Надеюсь, вы понимаете, что это такое… — продолжал он. — Это значит заморозить, организацию… Катастрофа!

Эдди рывком повернулся к нему и резко сказал:

— Да, пусть катастрофа! Лишь бы не было еще худших катастроф!

Долго никто не нарушал тишины. Сама я не осмеливалась сказать что-нибудь после заключительных слов Франса и тем более после гневного выпада Эдди. Меня не оставляло чувство острого разочарования и досады; но вот Франс взял себя в руки и еще раз предложил обратиться за советом к товарищам из центра; все мы — и я в том числе — согласились с этим предложением. Теперь судьбу нашей группы будет решать партия. После этого мы молча разошлись по домам, подавленные и удрученные.