— Выпьете с нами, госпожа С.? — спросил он, подымая передо мной пузатую бутылку.

Я покачала головой — Я не потребляю спиртных напитков.

Мэйсфелт, который беспечно курил, уже подставил свой бокал Паули, разливавшему вино. В ответ на мои слова он криво улыбнулся:

— Пуританские нравы и коммунизм. Эти вещи, кажется, неотделимы… Иногда я кажусь себе ужасно старомодным и разложившимся.

Он еще шире перекосил в улыбке рот и поднял маленький сверкающий бокал: — Ваше здоровье, господа… За победу!

Они выпили. Погруженная в свои мысли, я тихо сидела, пока происходила эта чисто мужская церемония. Пуританство и коммунизм, сказал Мэйсфелт. Значит, они уже говорили о нас, девушках. «А что все-таки они о нас думают?» — вдруг пришло мне в голову. Снова какое-то тоскливое чувство овладело мною, хотя я воображала, что уже успокоилась после операции в первый день рождества; снова стало терзать меня подозрение, тяжелое предчувствие, что здесь что-то нечисто. Я собиралась было подробно описать фелзенцам, каких мучений нам стоило получить и благополучно доставить в Фелзен пятьдесят килограммов боеприпасов. Но внезапно я поняла: этого не нужно. Какое им дело до того, что мы пережили? Они даже представить себе этого не смогут.

Хотя мне никто не предлагал, я стала рассказывать, коротко и очень сухо. Я отбросила все наши горькие переживания. Когда я говорила, мне самой казалось, что речь идет о фокусе, проделанном шутя и кем-то другим, а не нами. Я чувствовала, что Мэйсфелт наблюдает за мною, не спуская глаз. Паули раза два одобрительно кивнул.

— Смелая операция, — сказал он. — Я вижу, госпожа С., что вы в своем рапорте по-военному скупы относительно подробностей… Но я понимаю, что не все проходило так гладко, как вы изобразили… Скажите нам честно, вы не наткнулись на каких-нибудь немцев?

Краска волной прилила мне к лицу. И я разозлилась на себя за это. И ответила, заставляя себя поглядеть по очереди на каждого из троих мужчин: — Да, но они были так пьяны и стреляли так плохо, что мы без особого труда проскользнули мимо них…

Паули опять рассмеялся — Я вижу, вы решительно не желаете представить нам движение Сопротивления как некую «Илиаду»… Все же позволю себе сказать вам, что мы здесь от души восхищаемся вами и вашими двумя соратницами. Мы считаем своим долгом высказать вам свою благодарность, правда, Каапстадт?

Инженер кивнул.

— Даже огромную благодарность… И вы передадите ее также вашим подругам, не правда ли? — сказал Каапстадт. — У вас есть все основания получить командование лагерем, — без всякого перехода заявил он, — не говоря уже о награждениях со стороны союзников.

Я опять покраснела. Я не совсем поняла, о чем он говорит. Мне только хотелось очутиться вдалеке, за много миль от этого кабинета, где стояли отполированные до зеркального блеска кресла и где пахло дорогими винами, очутиться вдалеке от мужчин, одежда которых не промокала под дождем и не имела дурного запаха из-за недостатка мыла…

— Командование лагерем? — переспросила я без особого восторга.

— Ну конечно, — пояснил Мэйсфелт. — Фашистских молодчиков и их приспешников мы отправим после победы в исправительные лагеря. И нам для них понадобится тогда охрана. Строгая и справедливая охрана.

Вот уже второй раз он упомянул слово «победа». Он был, казалось, полон ею. Я спросила самое себя, как он предполагает достигнуть победы, если он ничего другого не делает, а только говорит о ней, пьет отличные ликеры и слушает Би-би-си, чтобы знать, как далеко вперед продвинулись опять союзные войска и Советская Армия.

— Когда война окончится, — сказала я все еще неприветливым тоном, — то у меня найдутся другие дела, вместо того чтобы отравлять жизнь этим изменникам родины. Теперь их следует убрать отсюда, это верно… Но после войны моя энергия найдет себе лучшее применение…

— Например?.. — спросил Мэйсфелт.

— В нашем обществе должен быть наведен порядок. Должны быть созданы новые моральные нормы, — ответила я. — Чтобы предупредить повторение такого гнусного явления, как нацизм…

— Мы все за это, — сердечно заметил Паули. — Я понимаю. Вы, студентка-юристка, по своей инициативе пришли в движение Сопротивления, не так ли? И, разумеется, вы захотите закончить ученье. Вероятно, вам более ясно, чем многим другим, что необходимо восстановить в Голландии законность и нормальную власть… Где я слышал эти слова?

— Не так важно изучить право, — сказала я. — Вскоре придется по-настоящему насаждать право…

Я видела, как Мэйсфелт усердно кивал головой.

— Именно придется, — вставил он. — Ради демократии. Чтобы сагитированное меньшинство не навязывало своей воли большинству. Голландский народ отвергает всякий экстремизм… Возможно, экстремизм будет пригоден для разрешения проблем в отсталых районах, как, например, в Восточной Европе и на Балканах; своеобразная форма красной диктатуры… Вот так. Здесь, конечно, это не пройдет.

Я восстановила утраченное было душевное равновесие.

— Я не верю, господин Мэйсфелт, чтобы кто-либо из присутствующих здесь мог утверждать или предсказывать нечто подобное относительно Голландии, — заявила я. — Я верю, что делом самого голландского народа будет выбрать и создать себе такие формы жизни, которые соответствуют его характеру и интересам.

Паули ударил ладонью по своему бюро.

— Вот это юрист! — воскликнул он. — Отличная формулировка, госпожа С.! Примите мои поздравления… Однако вы знаете, конечно, что в Лондоне, вероятно, настолько преуспели, что уже разработали формы жизни на ближайшее будущее. Там смотрят на создавшуюся здесь обстановку со стороны, то есть объективно. Вы должны согласиться, что в этом смысле любое эмигрантское правительство имеет, преимущество.

— Можете думать что и как вам угодно, — бесцеремонно заявила я. — Но здесь были все мы, мы знаем, о чем здесь люди думали и на что надеялись… и мы можем иметь собственное мнение на этот счет…

— У каждого свои мечты и надежды, — сказал инженер Каапстадт, скептически усмехаясь, — за исключением общего желания — видеть, как прогонят немцев.

Больше я ничего не сказала. Я чувствовала, что разговор не кончится по-хорошему. Меня и так уже спровоцировали высказать свое мнение о тех вещах, о которых я предпочитала умалчивать, а если делилась, то лишь со своими товарищами. Взглянув на часики и испытывая привычную отвратительную неловкость, я сказала, что меня ждут в Гарлеме. Все трое встали со своих мест и попрощались со мной серьезно и учтиво. Паули еще раз заверил меня, что он очень благодарен нам, трем девушкам, и затем спросил, не обижусь ли я, если он предложит мне пачку сигарет… Я засмеялась и покачала головой.

— Не в качестве вознаграждения, — пояснил он. — Такое нельзя оплатить. А в знак моего уважения к вашей личности.

Я спрятала в карман пачку сигарет и уже на пороге нижней комнаты помахала на прощание товарищам и ушла.

После рождества облавы еще участились. Мужчины от шестнадцати до пятидесяти лет не отваживались показываться на улице. Немецкие удостоверения — Ausweise — больше не принимались во внимание. У каждого, кто попадался немцам в лапы, они отбирали деньги, часы и кольца, затем направляли захваченных ими людей в Германию. Нетрудно было представить себе, какой ужасный хаос, какие настроения в ожидании катастрофы царили внутри Германии, если работу заводов, поездов, предприятий поддерживали лишь при помощи рабского труда согнанных отовсюду иностранных рабочих, ибо только таким образом удавалось вооружить и отправить на фронт последнего немецкого рабочего, который стоял за токарным станком или обслуживал железнодорожный состав. Когда я вышла на улицу, я увидела там только женщин и детей. Дети, спотыкаясь, брели в бесплатную общественную столовую и тащили с собой кастрюльки и ведерки. Правда, порция супа в общественной столовой была уменьшена с литра до четверти литра. Мутная водица с запахом капустных кочерыжек, репы и свеклы. Такая еда согревала желудок на полчаса или час, а после только хуже становилось.